Сергей Михалков – советский, русский писатель, поэт, баснописец, драматург, фронтовой корреспондент, автор текстов гимнов Советского Союза и Российской Федерации,

Сегодня исполняется 12 лет с тех пор, как наш бренный мир покинул Сергей Владимирович Михалков – советский, русский писатель, поэт, баснописец, драматург, фронтовой корреспондент, автора текстов гимнов Советского Союза и Российской Федерации, многолетний председатель Союза писателей РСФСР, Герой Социалистического Труда, лауреат Ленинской, трёх Сталинских и Государственной премии СССР, академик Российской Академии образования, кавалер ордена Святого Андрея Первозванного, депутат Верховного Совета СССР четырёх созывов, члена ВКП (б) с 1950 года.
И при этих совершенно уникальных государственных заслугах Михалкова очень многие, мягко говоря, недолюбливали. Говорили что всё его творчество – анемично и вторично. Упрекали за неприкрытое стремление угождать сиюминутным интересам властей. Утверждали: многие произведения Михалкова – всего лишь адаптация классики к требованиям социалистического реализма. Например, пьеса «Балалайкин и компания» целиком взята из произведений М. Е. Салтыкова-Щедрина, пьеса «Том Кенти» — перепев «Принца и нищего» М. Твена. Больше всего недругов Михалкова возмущало то, что он сделал головокружительную карьеру на писательском поприще, проявляя вызывающую лояльность к любой власти, конъюнктурный подход к сочинению своих произведений откровенно пропагандистского характера. Например: «Чистый лист бумаги снова/ На столе передо мной, / Я пишу на нём три слова:/ Слава партии родной». «Коммунизм»! Нам это слово/ Светит ярче маяка. / «Будь готов!» — «Всегда готовы!»/ С нами ленинский ЦК».
В. Тендряков: «Правительство появилось, и сразу вокруг него возникла кипучая угодливая карусель. Деятели искусства и литературы, разумеется, не все, а те, кто считали себя достаточно заметными, способными претендовать на близость, оттирая друг друга, со счастливыми улыбками на потных лицах начали толкучечку, протискиваясь поближе. То с одной стороны, то с другой вырастал Сергей Михалков, несравненный «дядя Стёпа», никогда не упускающий случая напомнить о себе».
Очень многие полагали, что Михалков – жуткий приспособленец, поставивший свой талант на службу личному обогащению. С. Рассадин: «Он ещё с 1930-х годов исхалтурился и использовал свою божественную искорку, чтобы разжечь огонь под своей государственной пайкой». В. Радзишевский полагал Михалкова «лукавым царедворцем». Раздражала недоброжелателей и кипучая деятельность Михалкова при сочинении текста гимнов СССР и России. Автор песенки о курящих перед стартом космонавтах В. Войнович возмущался: «Расторопный Сергей Михалков без творческих мук и нравственных усилий по заданию Политбюро ЦК КПСС легко приспособил старое сочинение к новым условиям!» Особенно люто негодовали так называемые либералы от того, что «гимнюк» Михалков «участвовал в травле А. Ахматовой», в адрес Б. Пастернака откликнулся басней про «некий злак, который звался Пастернак», заклеймил диссидентов А. Синявского, А. Солженицына. В ответ на присуждение последнему Нобелевской премии заявил, что считает эту инициативу не чем иным, как очередной политической провокацией, направленной против советской литературы и ничего общего не имеющей с подлинной заботой о развитии литературы. Другой диссидент В. Буковский отзывался о Сергее Михалкове, как о ярком примере безграничного цинизма и лицемерия: «Когда моего отца склоняли из-за меня на партсобраниях Союза писателей, больше всех витийствовал Михалков, типа «в рядах партии не место таким, как Константин Буковский, воспитавший врага народа!». После собрания он, однако, подбегал к отцу и спрашивал: «Ну что, как там твой?» Или потом, когда Союз развалился, он — член ЦК КПСС — одним из первых заговорил о своём «дворянстве». Впрочем, и личные претензии у меня к Михалкову имеются. В шесть лет мне была непонятна строчка гимна «И Ленин великий нам путь озарил», вернее, кто, собственно, великий — путь или Ленин? И каждый, к кому я обращался с таким вопросом, давал мне подзатыльник».
Справедливы ли эти и ещё многие другие упрёки в адрес Сергея Михалкова? В основном, да. Но всё дело в том, что жизнь очень не простая, трудно постижимая и полифоническая штука. И если через её призму рассматривать личность писателя, то приходится признать: не вся правда в выше перечисленных обвинения. Более того: там лишь малая и незначительная её часть. А в остальном всё гораздо сложнее…
В книге диссидента П. Леонидова «Высоцкий и другие» читаем: «И снова о Райкине-человеке. Ведь, наверное, Райкин-человек бегает по учреждениям, чтобы помочь уборщице получить комнату, чтобы осветителю добавили зарплату, чтобы иногороднему писателю-сатирику устроить столичную прописку, чтобы. . . Но стоп! Я увлекся, ибо именно Райкин всего этого не делает, хотя другие, скажем, Сергей Михалков, очень даже делают. А Райкин на мелочи не разменивается, он довольствуется тем, что дает нам поглядеть на себя в те полтора часа, когда он громит сильных мира сего, которые в ложах заливаются от смеха, аплодируют и дают ему звания».
Мой старший товарищ, покойный писатель Александр Павлович Беляев, бывало, говорил: «Да, старик, это такой сложный вопрос, что кроме Михалкова никто его в стране, пожалуй, и не разрешит». Ну, что вы хотите, если однажды Сергей Владимирович от имени Русской Православной Церкви ходатайствовал перед Генеральным секретарем ЦК КПСС К. У. Черненко о передаче ей Свято-Даниловского монастыря. И добился-таки своего! Целое управление по делам религий при Совете Министров годами, десятилетиями было бессильно решить вопрос, а Михалков щёлкнул его как орешек!
Известную писательницу Токареву в свое время устроил во ВГИК тоже Михалков. Виктория пишет: «Спасибо вам, Сергей Владимирович. Дай Бог вам здоровья и многих лет жизни. Именно эти слова могут сказать со мной сегодня еще человек восемьсот, а, может, и тысяча. Не знаю, никто не считал. Но я помню, что Сергей Михалков был по горло завален чужими поручениями: давал квартиры, помогал с работой, клал в больницы, извлекал из тюрьмы, останавливал разгромные публикации. И когда однажды приехал в Лондон, то устроил там какого-то англичанина на лондонское телевидение! Однажды я заметила: «Вас просто растаскивают на части. Зачем вам это? — Устраиваю свою загробную жизнь. — В каком смысле? — не поняла я. — Там стоят весы. Надо, чтобы добро перевешивало. Вот я и кидаю на весы. — Вы и тут хорошо живете, и ТАМ хотите устроиться. Хитрый. — К-конечно, — согласился Михалков. — Я тогда не догадывалась, что Михалков — человек верующий. Он верил в Бога, что не принято было среди членов партии».
А я знал от того же Беляева, крепко дружившего с Михалковым, что последний верующий. Он поэтому и в партию вступил лишь в 1950 году. На мой вопрос, почему скромно ответил: «Мне Сталин об этом намекнул».
Умение Михалкова обустраивать, прежде всего, свою собственную жизнь, а потом и жизнь окружающих его людей, микрообстановку, в которой ему приходилось существовать, говоря казёнными словами, «решать все возникающие вопросы» — было умением фантастическим. Даже не представляю, кто бы по этой части в стране с ним мог сравниться. Каждый свой рабочий день (буквально!) он начинал звонками в вышестоящие инстанции и организации. С одними ругался, других елейно упрашивал, третьим натурально грозил чуть ли не карами небесными, но своего, как правило, добивался. И потом аккуратно вычеркивал из длинного списка очередной «решённый вопрос». Порой их набиралось до сотни за неделю. Помимо всего прочего, Сергей Владимирович был, как говорится, нарасхват на всевозможные свадьбы, юбилеи, торжества и вообще на празднества. И редко кому отказывал по соображениям политеса, клановости или идеологическим установкам. То есть, сегодня гостил у «диссидента», а завтра — у закоренелого «почвенника». Интересуюсь: «Когда же вы пишите свои стихи, пьесы?» — «По ночам и выходные».
…Одно воспоминание в строку. Моему приятелю, писателю-детективщику, Михалков на день рождения подарил два или три эстампа какого-то западного художника. И при всем честном народе сказал, что это именно эстампы и именно очень известного западника, жаль, я забыл фамилию живописца. После застолья именинник сделал беглый осмотр картинам. С лупой в руках расковырял одну раму, вторую и обнаружил, что это — календарные репродукции! Но сделаны на какой-то очень высококлассной зарубежной типографии, не то финской, не то швейцарской и очень профессионально запакованы в багеты.
Спрашивается, зачем было Михалкову такую густую пыль в глаза пускать? А я вам вот что отвечу. Сергей Владимирович, в его личном разумении, и добрую услугу оказал своему коллеге, и свою душечку потешил. Ведь люди после всего, что скажут: вона, как хорошо относится к имяреку сам Михалков. Настоящие эстампы ему подарил. Небось, деньжищ за них отвалил немерянно! Причем, если сам именинник и заметит подделку, то промолчит ведь, как рыба об лед. (Что и случилось!) А его, Михалкова, другие будут приглашать на всякие торжества и как свадебного генерала, и еще в надежде заполучить дорогие подарки. Люди же, как дети, а с детьми обращаться Михалков, слава Богу, умел. Не зря же он числился «крупнейшим советским детским писателем». И — сатириком в придачу. Много лет, нет, десятилетий, он возглавлял главный сатирический киножурнал «Фитиль». (Однажды заметил кинорежиссеру А. Митта: «Саша, с недостатками Советской власти бороться не надо. Их следует правильно использовать в наших целях». Гениальный, неподражаемый конформизм!
Как бы дискутируя с Токаревой, не очень известный писатель Б. Минаев заметил: «Много раз говорили Сергею Владимировичу «спасибо» за его добрые человеческие поступки. И это правда. Но у слова «цинизм» очень глубокое дно. Легкий цинизм Михалкова, столь обаятельный в общении и личном поведении, становился бескрайним и всепоглощающим, когда речь шла о его текстах. Эти тексты, по форме остававшиеся столь же легкими, стали кошмарно тяжеловесными. Их невозможно было читать. Но и их невозможно было не читать. Они заполняли не только газетные страницы (а Сергей Владимирович обслуживал рифмами сумасшедшее количество официоза), но и полки детских библиотек, тысячи типографских станков, бумажных складов. Михалков ни на кого не нападал лично. Он просто не мог отказаться. . . Отказаться от соблазна быть первым — такое понятное, такое простительное чувство. Тем более, что это давало безотказное материальное вознаграждение. Конечно, духовное пространство — вещь непростая, субстанция тонкая. Но и к ней порой можно применить грубые, прямые глаголы. Стихи Михалкова пожирали пространство, предназначенное другим. Не оставляя для них свободного места».
Тоже по-своему справедливые сетования. Но вот отцеди их, отфильтруй и остается обыкновенная зависть к более проворному, более везучему, более работоспособному, да и чего там юлить – более талантливому человеку. Потому что никто не оспорит железного факта: Михалков всю жизнь работал, не покладая рук. Хотя всё, что надо было для той же жизни всегда имел с лихвой.
Опять же, к слову. С приходом разгульной гласности и русского варианта диковатого капитализма, лишь один старый МихалкОв (или всё же МихАлков?) не визжал с восторгом и захлебом от явления последнего. Конечно, ему было уютно при застое. И не случайно Сергей Владимирович стал автором сталинского и брежневского гимнов. Но вот пришли иные, «лихие» времена и он, баснописец и драматург, что само по себе есть уникальный в мировой практике случай, вновь стал автором гимна третьего, постсоветского!
Ах, как же злобствовала по этому поводу наша проамериканская, ничтожная часть общества! А толку-то! Ведь это тоже факт: в громадной, почти полутора ста миллионной России не нашлось никого, кто сочинил бы слова к гимну страны лучше Михалкова. Не забывайте: как всегда на конкурсной основе! Однако никто не поднялся на планетарные, нагорние высоты Михалкова. Поэтому Путин тысячу раз был прав, возвратив наш гимн. Уйдут из политики американские прихвостни и городские сумасшедшие, типа Новодворской, а хороший гимн в стране останется. И он действительно хороший. Точно так же, как никому не было дано сказать возвышеннее и лапидарнее Михалкова: «Имя твое неизвестно, подвиг твой бессмертен».
С другой стороны — рассуждения критика Ю. Богомолова: «На вопрос: «А что чувствовал он, общаясь со Сталиным?» — вдруг последовало: «А что должен был чувствовать 30-летний немец, которого пригласили бы к столу Гитлера?» Какая разница, если имеешь дело с вождем. Когда умолкал юбиляр, за него откровенничали его простодушные стихи, процитированные в фильме: «Живет на свете людоед — разбойник и злодей. Он вместо каши на обед ест маленьких детей. Но и детей он ест не всех. Не всех детей подряд. Он выбирает только тех, которые шалят»». Это к вопросу о том, почему пощадила судьба поэта. К вопросу о лучезарном мироощущении поэта: «Я беру пирожное и гляжу на Кремль, на глазах у публики с аппетитом ем. Ем и грустно думаю: через тридцать лет покупать пирожное будут или нет?»
Согласитесь, по большому счёту сегодня все вопросы на тему, кто как прошел заминированное в тридцатых годах поле жизни и кто, сколько съел пирожных, глядя на Кремль, не так уж и занимательны. А ответы на них почти неинтересны. Ими, впору, было задаваться пять лет назад — на прошлом юбилее писателя (имеется в виду 80-летие Михалкова — М. З). Сейчас актуальна совсем другая тема. Вот тот же Михалков. Он со всем уважением отзывается о людоеде Сталине и с глубоким пиететом — о его жертве Солженицыне. Допустим в обоих случаях равно искренне. Из этого тогда следует, что между авторами «Архипелага ГУЛАГа» и ГУЛАГа без кавычек нет моральной пропасти. По крайней мере, для автора «Дяди Степы»».
Думается мне, что старый Михалков не видел и видеть не хотел подобной пропасти. Он воспринимал жизнь, какой она была: редко брал тяжелое в руки, а дурное в голову. Поэтому жил себе и работал, не заморачиваясь глупыми вопросами о переустройстве мира. А вы там, мелочь пузатая, ломайте себе идеологические копья, если ни на что более не способны.
…После каждой новой версии гимна, обязательно возникал один и тот же анекдот. «Сережа, но ведь ты говно написал!» — «Г-говно не г-говно, а слушать б-будете стоя», — отвечал автор всегда невозмутимо, слегка запинаясь на неудобной для него букве. Ну, и где сейчас все те недовольные? А гимн Михалков остаётся с нами.
Мне повезло многие годы близко и часто общаться с Сергеем Владимировичем. Всегда удивляли в нём ясность ума и трезвость рассуждений до глубочайшей старости. «Что вы думаете о нашей сегодняшней жизни?» (Михалкову – 90 лет!)» — «Каждый человек должен во что-то верить и на что-то надеяться. Я, например, считаю, что мы сейчас катимся в пропасть, но дна еще не достигли. Вот когда мы нащупаем это дно, то обязательно оттолкнемся, как в море и выплывем наверх. Я думаю, что так оно и будет. Обязательно будет. Многое в стране должно измениться. В Советский Союз мы, конечно, не вернемся. Обратно никогда пути не бывает. Думаю, как предсказал академик Чижевский, который занимался сложнейшими вопросами жизни Вселенной и общества, что с нового тысячелетия начнется подъем. Он имел в виду, прежде всего восстановления стабильности в обществе».
— Вы написали: «Нас вырастил Сталин, избранник народа». Вождь вас поправил: «Нас вырастил Сталин на верность народу»…
— Он мне только подсказал, а правил я сам. А вот уже в готовом варианте поставил одну запятую точно он сам. Но через Ворошилова испросил у меня разрешения. Конечно, я не стал возражать.
— Каким вам запомнился Иосиф Виссарионович?
— Очень большую симпатию он во мне вызвал. Вел себя, как хороший, радушный хозяин, когда нас с Регистаном пригласили за правительственный стол «обмывать» Гимн СССР. Он умел вести беседу, смеялся всегда от души, когда ему было смешно. Хотя его соратники следили за собой, не вели оживленной беседы, больше молчали или поддакивали. Конечно, Сталин был великолепный актер, умевший производить хорошее впечатление, за которым скрывалось коварство и лицемерие. Но это была личность, пускай со знаком минус, в отрицательном смысле, в глобальном масштабе, но личность, раскрыть характер которой может только писатель с талантом Шекспира, не меньше. Сегодня модно сравнивать его с Гитлером. Это — смешно. Сталин гораздо непонятнее. Недаром Барбюс, Фейхтвангер, другие крупнейшие писатели мира ошибались в нем. В Гитлере никто не ошибался. Поэтому, когда я сейчас читаю рассуждения некоторых расхрабрившихся нынешних литераторов о Сталине, ничего кроме иронического смеха это во мне не вызывает.
— Как вы ладили с другими руководителями партии и правительства?
— Скажу тебе честно: после Сталина я ни перед кем из генсеков, членов Политбюро или министров не робел. Наоборот, многие из них передо мной заискивали. Мне нравилось мужество Хрущева. Вообще он был колоритной фигурой. Помню на одном из писательских съездов он, выступая с докладом, отложил в сторону заготовленный текст и стал говорить «от себя». Говорил обо всем любопытно, правда, не всегда грамотно. Но, ведя речь о литературе, ничего не сказал о жанре сатиры. А это было для меня важно, так как я выпускал киножурнал «Фитиль», который в силу своей остроты многим не нравился. В перерыве ко мне подошел наш чиновник от литературы и недвусмысленно намекнул, что Хрущев ничего не сказал о сатире, и, мол, нужна ли она теперь вообще. Понимая, чем это грозит, на приеме в Кремле я подошел к Хрущеву и сказал: «Вы ничего не сказали о сатире» — «Что такое? — удивился Хрущев. — А почему я должен был что-то еще сказать?» — «А потому, — ответил я, — вы же знаете, что каждое ваше слово теперь будут цитировать, изучать, и если вы ничего не сказали о сатире, то значит вы, Никита Сергеевич, к этому жанру плохо относитесь, и это может иметь роковые последствия не только для литературы» — «А где же мне это сказать? — заинтересовался Хрущев. — А вот скажите сейчас прямо в микрофон». Хрущев подошел к микрофону и обратился в зал: «Вот тут товарищ Михалков говорит, что я ничего не сказал о сатире. Сатира нам нужна, она нам очень помогает! — и повернулся ко мне, — Ну, вот я и сказал».
С Брежневым я всегда находил общий язык. С Андроповым дела иметь не приходилось. А с Горбачевым общался и неоднократно. Он мне говорил: «Я твои сочинения знаю с детства». (Штрих: к известному человеку, старше на 18 (!) лет — на «ты» — М. З. ). Как-то подарил мне книжку «Перестройка и новое мышление для нашей страны и для всего мира». Когда пришел Ельцин, я уже отошел от активных дел и потому с ним не пересекался. Путин очень правильно все делает. У меня к нему нет претензий.
— А к кому у вас есть претензии?
— Больше всего меня беспокоит то, что вокруг появилось очень много отрицателей. В основном это те, кто был самым ярым помощником партии. Это двурушники, перекрасившиеся партийные руководители, секретари партийных организаций. Это люди без чести и совести. Они сейчас «со знанием дела» отвергают все то, что раньше утверждали. Поэтому, когда они говорят, что я — автор сталинского гимна, это все-таки мелкие выпады очень мелких людей.
Очень нервная, разрозненная, просто губительная сейчас обстановка и в писательской среде. Хуже, чем в 1934 году, когда создавался Союз писателей. Многие пытаются доказать, что не нужен этот литературный департамент вовсе. Ну и пусть, что департамент. Но он делал много добрых и хороших дел. Тогда как раз был расцвет национальной культуры в республиках, писатели тесно общались друг с другом, проходили совместные мероприятия, поездки, выступления в школах, институтах. Все это только сближало. И ни разу не было, чтобы был пустой зал. В Махачкале, или в Ереване, или в Баку. Все дружили. Дружили не формально, дружили по-настоящему, творчески. Никакими партийными документами нельзя регламентировать дружбу. Дружба есть дружба. Она возникает и на взаимных переводах. Табидзе переводил русский поэт, а Табидзе переводил русского поэта. Так и проявлялась дружба. Сегодня она между народами замерла. Потому что невозможно общаться. Ни по телефону — дорого, ни письма написать — дорого, ни приехать — дорого.
Ты возьми, к примеру, Федора Абрамова или Валентина Распутина, которые, как и многие другие подвергались критике, их с трудом печатали. Но, согласись, они все-таки пробивались к читателю, а потом еще и государственные премии получали. Общество их признавало. Общество в этом случае было сильнее догматических требований партийных инстанций. А что сейчас? Да за последнее время ни одного серьезного имени в литературе не появилось.
— Вам не кажется, что советская власть и то наше тоталитарное общество нуждались в умных деятелях культуры, в интересных произведениях искусства, а нынешнему обществу потребления все это до лампочки.
— Во всяком случае, талантливых людей та власть поддерживала практически всех. И вообще творческому человеку тогда легче работалось. Тогда всегда можно было к кому-то апеллировать, можно было защитить, скажем, писателя от несправедливой критики. И мы защищали. И отстаивали свои позиции. Кое-где мы, конечно, сдавались под большим нажимом высоких партийных инстанций. Так было в отношении Солженицына, Пастернака. Очень сильный был нажим партийной пропаганды. Зато в повседневной жизни нашего союза участвовали все писатели.
. . . Много раз я писал о творчестве Михалкова в различных изданиях. И не было случая, чтобы он не позвонил, не поблагодарил за «доброе слово, которое и кошке приятно». На все свои мероприятия тоже звонил и лично сам приглашал. Хотя, казалось бы «Что он Гекубе, что она ему?» Но пишу я об этом вовсе не из-за личного непомерного тщеславия, а чтобы лишний раз подчеркнуть необычность этого человека. Ведь кроме недюжинного ума, острого языка, Михалков был просто человечен. Он относился к людям не то, чтобы с любовью, но именно по-христиански: терпеливо и уважительно. Как к ближним.
Кстати, Гафту, написавшую на него эпиграмму: «Россия, слышишь этот страшный зуд — три Михалкова по тебе ползут», Сергей Владимирович ответил: «Валя, когда пишешь эпиграмму, то не рой другому яму». Простенько так, но, согласитесь, со вкусом…

Михаил Захарчук.