Черненко Константин Устинович — Генеральный секретарь ЦК КПСС, Председатель Президиума Верховного Совета СССР

Каюсь, славил Генсека
«Вчера Генеральный секретарь ЦК КПСС, Председатель Президиума Верховного Совета СССР, не приходя в сознание, прибыл на завод «Серп и молот», где и выступил перед рабочими».
Это анекдот о моём герое, Константине Устиновиче Черненко, который год и 25 дней возглавлял самую мощную страну социализма и был главнокомандующим самой сильной в мире Советской Армии. А теперь он всеми забыт. И я, с позволения читателей, напомню об этом человеке. Сегодня ему 110 лет.
В разгар или расцвет застоя служил я в главной военной газете «Красная звезд». Когда на высший пост в партии и государстве пришел Юрий Владимирович Андропов, наш главный редактор генерал-лейтенант Макеев тут же послал в Карелию корреспондента, который шустро организовал большой материал о героических действиях карельских партизан и о личном, бесценном вкладе в победу над врагом руководителя местных народных мстителей Ю. В. Андропова. Само собой, этот материал перед публикацией послали на прочтение Самому. А тот взял и везде Себя повычеркивал.
Макеев, как я полагаю, смекнул, что теперь наступили иные времена, и генсеки уже не будут нуждаться в прямых, топорных славословиях. Об Андропове и в самом деле так в лоб, как о Брежневе, газетчики словесной белиберды не сочиняли. Слишком мало он нами поруководил. Отсюда, видимо, и тоска у многих из нас по его правлению.
Что касается К. У. Черненко, то его имидж создавался исключительно по брежневским канонам, рецептам и лекалам. А наш Макеев, то ли уже перестал ловить мышей, то ли пребывал в ошибочной уверенности: после Андропова генсеки перестанут так жаждать фимиама. Короче, упустил он в этом деле инициативу, и, как я теперь понимаю, именно вследствие его просчета судьба дала мне шанс прославиться.
Однажды Николай Иванович приехал после очередного совещания в верхах злым и сердиты, каким мы его видели очень редко. Тут же собрал всех пишущих задолго до шестнадцати часов, что тоже в «Звездочке» практиковалось лишь в исключительных случаях. Не дожидаясь, пока все рассядутся по своим местам, патрон спустил на нас собак.
Далее привожу выдержку из своего дневника, который вел все годы работы в «Красной звезде»: «Н. И. рвал и метал. Я давно не видел его таким сердитым. Он сказал, что все мы даром едим государственный харч. И все скопом недостойны высокого звания краснозвездовцев. Потому что они всегда держали руку на пульсе страны и армии. А мы обленились до потери пульса. В «Правде» готовится материал о заставе, где служил генсек. Олжас Сулейменов уже сделал документальный фильм «Застава молодости». «Комсомолка» вот-вот выдаст публикацию о Кучере. И только «Звездочка» хранит непонятное всей армии молчание. Н. И. поднял моего шефа. Тот молча и угрюмо выслушал разнос, хотя мог бы парировать, что мы ведь предлагали материал с этой долбанной заставы, который заявлял наш посткорр по Среднеазиатскому округу Тимка Ладин. Так наше предложение редколлегия «забодала». Теперь нас же делают козлами отпущения. Ничего, перезимуем и выкрутимся. . . »
А что там выкручиваться? Вернувшись в отдел после нагоняя, мы, не мудрствуя лукаво, тут же связались с подполковником Ладиным и поставили ему задачу: завтра — кровь из носу, пришли нам статью начальника Среднеазиатского пограничного округа. И пусть он всей стране расскажет, что застава, на которой служил в тридцатые годы нынешний генсек, является лучшей во всем поднебесье.
Тимка молодец (вообще он — Анатолий, но с курсантских времен для меня — Тимка). На следующий день он сообщил: «Встречай самолет из Алма-Аты. У командира экипажа — выступление командующего и фотография генсека с его боевыми побратимами. Карточку выдрал из альбома на заставе». На последнюю фразу из телеграммы Ладина я как-то не обратил внимания, и за это упущение дорого впоследствии заплатил. Впрочем, не буду забегать наперед.
Беру редакционную «Волгу», мчусь в Домодедово. Командир экипажа под расписку вручает мне драгоценный пакет. На обратном пути читаю его содержимое, и вслух матерюсь. То, что подчиненные командующего генерал-лейтенанта В. Донского ему подготовили, невозможно было напечатать даже в окружной газете, не говоря уже о «Красной звезде». Разумеется, шеф Валентин Шалкеев согласился с моей оценкой полученного материала и принял решение:
— Бери этот бред, езжай домой и чтобы к утру был приличный материал. Пусть не на «красную доску», но все же постарайся.
Утром я привез в редакцию подготовленный материал «На дальних рубежах Отчизны». Начинался он с письма жителей Чимкента Нигаир Исабаевны и Садыбека Тультаевича Ережеповых, которые, якобы, бросив свои дела, обратились в редакцию «Красной звезды» с просьбой рассказать о пограничной заставе, где служит их сын Руслан и где в тридцатые годы служил Константин Устинович Черненко. Добрый командующий в форме ответного письма родителям рассказывал о их сыне, его товарищах, о том, что собой представляет застава и как в свое время там отдавал долг Родине секретарь партийной ячейки Черненко.
«Секретарем партийной ячейки К. У. Черненко избрали единогласно, — якобы писал генерал Донсков. — И он полностью оправдал доверие товарищей. Константин Устинович пользовался большим уважением и на заставе, и у местных жителей. Время тогда было горячее, пограничникам приходилось вести постоянную борьбу с врагами Советской власти. В схватках с бандитами Константин Устинович проявлял отвагу и мужество. Метко стрелял из винтовки и ручного пулемета, без промаха метал по целям ручные гранаты. Был хорошим кавалеристом и на охрану границы всегда ездил старшим погранотряда. Часто товарищ Черненко выступал в сельском клубе с докладами, проводил беседы с местным населением на политические темы. А в свободное время занимался самообразованием, много читал. Уже тогда, как рассказывал нам его сослуживец Г. А. Конев, чувствовалось, что партийная работа для этого человека может стать призванием жизни».
Приведен лишь кусочек биографии генсека, которую я сочинил за скрипучим кухонным столом и которую потом бесчисленные мои последователи стали переписывать с тщательностью восточных Будд, понятия не имевшие о том, что каждый «факт» здесь высосан из пальца. Как сейчас убеждаюсь, это был и не самый худший отрывок из той публикации. Потому что есть в ней и такие строки: «Воины живут и трудятся над претворением в жизнь решений ХХVI съезда нашей партии, установок, высказанных в речах Генерального секретаря ЦК КПСС товарища К. У. Черненко».
Подобные перлы обильно рассыпаны по довольно-таки большому материалу. Но все дело в том, что это сейчас я такой умный разумный. Даже скептически подтрунивать над собой могу. А в то апрельское утро не шел — на крыльях летел в редакцию. Что-то такое непонятное, одновременно теплое и холодноватое екало в моем нутре. Не совсем до конца, не в полном объеме, но я ощущал, что везу в потрепанном портфеле не просто очередной сотый или тысячный авторский материал, а что-то гораздо серьезнее и значительнее. И уж во всяком случае, после этой удачи (я ее чувствовал, как старатель чувствует золотую жилу) меня не станут больше использовать в «Звезде», как затычку всякой дырке. Дадут, милые, куда они денутся, после такой работы дело настоящее, достойное меня и моего хваткого пера.
Вы, конечно, будете смеяться, но кое-что из моих предположений начало сбываться, едва подготовленный материал прочитал озабоченный Шалкеев. Сделав пару буквально косметических поправок, он весь как-то посерьезнел и «поднялся на второй этаж», где сидели главный и его замы. Тут же вся руководящая верхушка, не мешкая, тоже прочитала мой опус, его перепечатали на бумаге верже, и я поехал на Старую площадь, где все уже было договорено.
Если бы я был писателем, то, разумеется, описал бы тогдашнее состояние, когда впервые в жизни переступил порог храма ЦК КПСС, да еще поднялся на этаж, где работал Генеральный секретарь и его помощники. Но я, увы, был и остаюсь простым ремесленником от журналистики, поэтому вам не прочитать захватывающих дух строк о таком важном событии, которое, как ни крути, не многим суждено было пережить в тоталитарную эпоху. Это теперь КПСС, Политбюро, идеи марксизма-ленинизма, Старя площадь — символы жуткого застоя. Лишь очень ленивые пишущие не прошлись по ним в уничижительном раже. А ранней весной 1984 года для любого гражданина СССР факт посещения ЦК КПСС равнялся тому, как если бы он побывал в раю или, в крайнем случае, на Олимпе. Если кто и составлял тут исключение, то разве что работающие в этом сером внушительном здании.
Меня ждали. Помощник Федор Павлович ПЕТРОВ оказался добрым, обаятельным, слегка полноватым человеком с открытым взглядом из-под густых поседевших бровей. На вид ему было лет шестьдесят пять, но, вполне возможно, что меня ввели в заблуждение густые седые волосы. Дело вовсе не в этих деталях, а в том, что понравился мне помощник сразу. Я перестал суетиться, волноваться, чем всегда страдаю при общении с большими начальниками. Мы о чем-то говорили. Федор Павлович при этом читал привезенную мною рукопись. К нему то и дело заглядывали люди, и уже по тому, как они вели себя, угадывалось, что это не мне чета — посетители. Это коллеги Петрова из партийного храма. Зашел даже генерал-лейтенант, отметивший мое молодцеватое приветствие. Когда узнал, кто я и зачем пожаловал, то еще больше похвали меня и в моем лице «Красную звезду». И привет передал Макееву от генерала Семенова, сказав, что обязательно позвонит моему главному, поблагодарит за то, что мы-де хорошее, нужное для страны и армии дело делаем.
Потом я рассказал Макееву об этой беседе со всеми подробностями, но благодарности не заслужил, наоборот — порицание. Николай Иванович мучительно вспоминал, кто такой Семенов и не мог вспомнить. Все-таки шеф теряет навыки в ловле мышей, отметил я про себя. Подобная забывчивость, даже по моим тогдашним понятиям не сулила ничего хорошего Макееву. Хотя с другой стороны он ведь запросто мог бы установить принадлежность и должность генерала, равного ему по званию. Люди с такими звездами, да еще служившие в таком месте иголками в стоге сена никогда не были. Притом, что партия содержала их огромное множество.
Минут через двадцать Федор Павлович, извинившись, оставил меня одного, а сам заспешил к генсеку. Я испытал чувство брошенной всеми на смотринах невесты, но это не помешало внимательно осмотреть кабинет. Признаться, у наших редакционных замов, не говоря уже о главном, помещения были куда как солиднее и респектабельнее. А тут — одно окно, правда, очень большое, двенадцать стульев, три шкафа из темного дерева и Т-образный стол с телефонной подставкой, на которой располагалось девять аппаратов. Весь кабинет был завален всевозможной макулатурой с преобладанием газет и плотных листов тассовской информации.
В дневнике не записано, сколько времени генсек читал мое творение, но, видно, не очень продолжительно. Иначе бы я этот факт не упустил для истории.
Федор Павлович вернулся довольный. Показал мне подпись Черненко, пожал руку, и я на форсаже умчался в редакцию. Естественно, в машине внимательно посмотрел материал, надеясь отыскать хоть какую-то правку генсека. Водитель даже остановился ради этого. Увы, не нашел. Радость и гордость за себя, за свои способности, за то, что я сделал уже физически не вмещались в моей грудной клетке.
Идиот! Но откуда мне было знать, что все в этом подлунном мире столь переменчиво, что буквально через какой-то час я буду горько проклинать себя за то, что высунулся, что мне всегда больше всех надо. Так уж устроена наша жизнь: великое, смешное, печальное и еще там какое всегда ходят в ней рядом, в обнимку.
Гром средь ясного неба раздался в комнате ответственного секретаря, куда набилось полно народу, жадно слушавшего мой сбивчивый рассказ о хождении к генсеку, чего до меня еще ни один краснозвездовец не удостаивался. Я, естественно, не жалел цветов и красок, коллеги — колкостей и подначек. В этом наэлектризованном бедламе до моего сознания как-то не сразу дошел вопрос начальника отдела иллюстрации полковника Александра СЕРГЕЕВА:
— Мишель, а где снимок генсека с его боевыми побратимами?
— Снимок? — переспросил я рассеяно. — Дык, фото Константин Устинович оставил себе на память. Так мне помощник сказал. . .
— Но ведь то был оригинал, единственный экземпляр! — по-военному громко прошептал краснозвездовский иллюстратор, вмиг оценивший весь трагизм ситуации.
— Так, а я-то тут при чем?
— А кто же «при чем», голубь ты наш сизокрылый?
Дальше события развивались как в жутком кошмарном сне. Шалкеев позвонил Петрову, объяснил ситуацию со снимком. И получил увесистый цековский нагоняй:
— Вы что там, мальчишки собрались? — на высоком тоне сказал помощник. — Неужели нельзя было предвидеть такую простую ситуацию и снять копии со снимка. Генсеку фото понравилось. Он его впервые в жизни увидел и оставил себе на память. Вы что хотите, чтобы я пошел к нему и стал объяснять, что в «Красной звезде» работают сопляки — не офицеры. Выкручивайтесь, как хотите, но в завтрашнем номере материал должен выйти с той фотографией, что осталась у генсека и с тем текстом, что я у него подписал. Буковки, запятой не изменять!
Описание поисков фотографии занимает в дневнике две страницы. В жизни реальной то была эпопея, подобно которой мне больше не приходилось переживать. Весь день мы обращались в архивы Алма-Аты, Красноярска, в Центральный партийный архив, в Институт марксизма-ленинизма, в КГБ, МВД. Начальник пограничных войск по просьбе Макеева лично обзванивал всех своих знакомых. На заставу в Хоргос были отправлены два вертолета. Все — безрезультатно. Снимок оказался уникальным. Копии его нигде не существовало!
Закрывшись у себя в кабинете и отключив раскаленные телефоны, я заплакал от досады. Мне стало себя жаль той особой жалостью, которую переживает каждый бедный человек, решивший жениться и вдруг обнаруживший, что ночь для этого так коротка. Ну почему, думал я, приходится страдать от чужого разгильдяйства, которое напрочь перечеркнуло такой мой великолепный труд? Почему я в очередной раз становлюсь стрелочником в этой газете, хотя так стараюсь? Другие вон, по несколько лет не выступают, ничего не делают и им хоть бы хны. А тут столько сил вбухал, столько энергии потратил — и на тебе итог: грозит мне неполное служебное соответствие (а может, вообще увольнение из Вооруженных Сил), отправка в Забайкальский военный округ и еще пятидесяти процентная оплата не вышедшего первого выпуска «Красной звезды». (Доброжелатели уже давно снабдили меня всей этой паскудной информацией).
Работа над номером действительно была приостановлена. Все, от наборщиков до главного редактора, чего-то ждали, на что-то надеялись, а на что — черт их знает.
Ближе к семи часам вечера вдруг по редакции пронесся слух, что Макеев говорил по кремлевке с начальником ГлавПУРа. Тот обещал позвонить министру обороны Д. Ф. Устинову, а уже тот, в свою очередь, должен связаться с К. У. Черненко и попросить фотографию на пару часов. Собственно, нам фото нужно было на несколько минут — снять копию. Остальное время уходило бы на поездку в ЦК и обратно.
Все это я и решил сказать Федору Павловичу по телефону. И еще вкратце доложить, что меня ждет в случае, если он не выручит. И хотя по тогдашним суровым краснозвездовским правилам у меня, простого газетного сотрудника, не было права звонить в ЦК, но что оставалось делать. Шесть коротких фраз я написал на бумажке и снял телефонную трубку.
В Петрове я не ошибся. Он действительно оказался человечным и добрым. Выслушав мою заготовку, коротко бросил:
— Приезжайте!
В восемь часов вечера генсека увозили домой на Большую Бронную. В это время душка Петров и провел операцию по изъятию снимка. Вручив его мне, приказал, чтобы завтра к 11. 00 у него лежали газеты и несколько снимков. Так оно и было.
Для генсека отпечатали двадцать экземпляров газеты на специальной бумаге. Сергеев и его команда сделали пять увеличенных снимков, и я все это историческое добро отвез в ЦК. И у меня наступило время, как у артиста, отыгравшего сложный премьерный спектакль, выходить на поклоны. То был мой Тулон, мой звездный час. Слушайте, это же не шуточки организовать т а к о й материал и опубликовать его в т а к и х условиях! Конечно, публикация считалась успехом отдела, но тогда вряд ли кто из многочисленного коллектива краснозвездовцев сомневался, чья в этой акции, так сказать, львиная доля заслуги. Из серой массы молодых, пусть и подающих надежду сотрудников, я вырывался, как добрый рысак на дерби, на целый корпус вперед и становился вровень с ведущими перьями «Красной звезды». Во всяком случае, именно так мне тогда казалось. Впрочем, если я и заблуждался на сей счет, то дальнейшие очень скорые события лишь укрепили меня в самомнении.
Где-то в конце мая (материал о генсеке вышел в апреле) коллеги из «Комсомольской правды» пригласили меня в пропагандистскую поездку по Красноярскому краю. Мы с редактором отдела посоветовались и решили: сделать материал о родном крае генсека. Чем черт не шутит, когда Господь спит. Сказано — сделано. Связались с Петровым, попросили его поспешествовать нашему замыслу и, естественно, встретили понимание.
Ах, какая то была замечательная командировка! Обо мне заботились, мне помогали и содействовали так, как никогда ни до, ни после этой поездки. Что значит работа, организованная по звонку из ЦК КПСС! Но и попахал я на славу, как японский бульдозер.
Когда, например, секретарь Новоселовского райкома партии Юрий Евгеньевич ШИЧЕВ сообщил, что Константин Устинович родился в селе Большая Тесь, а оно теперь на дне Красноярского моря, то я потребовал поплыть на то место. И мы поплыли на специальном катере. И однокашников генсека по школе всех разыскали, со всеми пообщались. И на пересечении двух дорог, одна из которых — бывший Ачинско-Минусинский тракт, где сооружена стела с надписью: «Здесь проезжал В. И. Ленин в 1900 году, возвращаясь из сибирской ссылки», мы тоже побывали.
А с какими замечательными людьми я познакомился в Новоселовском районе! Комбайнер Семен Циглимов, безногий фронтовик Герой Социалистического Труда Павел Конович, директор совхоза «Новоселовский» немец Василий Сайбель, не получивший звания Героя по причине своей немецкой национальности. Да, Боже ты мой, разве сейчас всех вспомнишь!
В другой раз только подробный перечень биографий этих замечательных сибиряков мог бы стать отличной газетной публикацией. Ведь я ни на йоту не кривил душой, когда писал впоследствии: «С тех пор, как побывал в Новоселове, ловлю себя на мысли, что с каким-то особым пристрастием вслушиваюсь в каждую весть из Красноярского края. Сибирь, впервые увиденная, поразила всем — размахом своих просторов, своими гигантскими стройками, несметными богатствами, о которых раньше только читать приходилось, а главное — людьми, сумевшими за годы Советской власти так дерзновенно и грандиозно преобразить и эту землю, и себя».
Однако у меня же был еще главный, так сказать, супер герой. Вокруг него и только него я должен был построить свой материал. Причем, никаких конкретных, руководящих установок на сей счет я не получал. Но я был готов именно к такому построению, написанию материала всей своей прожитой жизнью — семьей, школой, техникумом, военным училищем, военной академией, годами работы в военных газетах — всем своим, как теперь модно говорить, менталитетом. Сейчас бы с высоты пережитых, в том числе и перестроечных лет, от всего этого откреститься, как поступают иные сверх радикалы. Но уж, дудки! Не хочу и не буду выбрасывать из своей песни слова, какой бы горькой и неудачной она мне сейчас ни казалась и допою ее до конца. . .
Материал мой назывался «На берегах могучего Енисея». Начинал я его с краткого историко-экономического экскурса. Затем подробно рассказал о пребывании в этих местах В. И. Ленина. Он четыре раза проезжал через Новоселово и прилегающие к нему поселки. И поэтому не случайно, стало быть: «Где бы ни трудились новоселовцы, какое бы задание Отчизны они ни выполняли, их дела и помыслы всегда были озарены тем счастливым обстоятельством, что на этой сибирской земле жил великий Ленин, что именно его прометеевым огнем разбужены вольнолюбивые силы народные. С дорогим именем вождя новоселовцы с честью прошли через все испытания, выпавшие на их долю. И хоть Новоселовский район — всего лишь малая частица на просторах края-богатыря, но как в капле воды отражается океан, так и в судьбах людей района отражается история всей Сибири, всей нашей великой Отчизны».
Дальше шел плавный переход, свидетельствовавший о том, что далеко не случайно ведь Новоселовский район есть родина Генерального секретаря ЦК КПСС, Председателя Президиума Верховного Совета СССР Константина Устиновича Черненко.
Привел я столь длинную само цитату отнюдь не по причине самолюбования. Дело в том, что мы с редактором отдела решили преподнести главному своеобразный сюрприз за то, что он нас не так давно необоснованно обвинил в отсутствии журналистского нюха, поиска и прочих грехах. Поэтому, грубо нарушив каноны «Красной звезды», без консультаций и разрешений через того же помощника Петрова подписали мой материал у генсека К. У. Черненко.
Рукопись с высочайшим автографом произвела на главного, на членов редакционной коллегии эффект разорвавшейся бомбы. Кто давал указания, кто позволил Захарчуку без спроса ехать в командировку и готовить т а к о й материал, наконец, кто разрешил автору через голову руководства бывать в Центральном Комитете партии? Особенно негодовал и бесился заместитель главного редактора генерал-майор И. И. Сидельников. Он был ветераном газеты, правой рукой Макеева и считался главным краснозвездовским идеологом. Как Маша Троекурова сношалась с Дубровским посредством дупла, так все работники газеты обязаны были контактировать с ЦК только через Сидельникова. Он сам это статус-кво больше всего оберегал, и я, стало быть, нанес по нему сокрушительный удар.
Маленький, комедийный в своей не возрастной живости, генерал кипятился, как самоварчик, а мне впервые в жизни его гнев был до Фенимора Купера. Плевал я на него с высокой колокольни, поскольку твердо знал: генерал ничего не добьется. Будет мой материал напечатан, как и предыдущий, без малейшей правки, потому что на его последней, девятнадцатой странице стоит аккуратная и очень симпатичная закорючка Генсека: «Кучер» с датой. И это такой монолит, о который ты, старая перечница, так много попортившая мне нервов и крови, расшибешь свой медный лоб!
Так я злорадно про себя рассуждал и, конечно же, не ошибся. Неистовые доказательства Сидельникова того, что публицистика Захарчука — скучна, сплошь состоит из пустых шаров, никакого действия не возымели. Молчал мудрый змий Макеев, помалкивала братия из редколлегии.
Материал был напечатан, отмечен. Он и впрямь у меня получился. Даже сейчас я так считаю. Еще больше он понравился генсеку, о чем наш главный не без гордости сообщил всему коллективу. Но как в прошлый раз, мне не выписали премии в пятнадцать рублей. Наказали за самоуправство. А мне, повторяю, было как-то наплевать. Принимая поздравления коллег, я рисовал свое будущее в радужных тонах и красках. Кому положено, раскидывал мозгами, заметят мою прыть, мои способности и оценят их по достоинству. Уж, во всяком случае, больше, чем мои недалекие и завистливые прямые начальники, которые ведут себя, словно собаки на сене.
Людям, дочитавшим мою попытку исповеди до этого места, я особенно благодарен. Никакого их вердикта не боюсь, потому что меня можно обвинить в чем угодно, кроме как в отсутствии искренности. Порой мне даже кажется, что я слишком откровенен и от стремления не переборщить, возможно, изобретаю какие-то неуклюжие фигуры. Простите меня. Многими жанрами по много раз пользовался, а в жанре исповеди выступаю впервые. И тут ничей предыдущий опыт не указ, не подсказка. Правда, мне могут возразить в том смысле, что не умеешь — не берись. Негоже, мол, лягушке совать свои лапки, когда коня куют. Но ведь кроме этой бесспорной мудрости существует и другая — Чеховым, кажется, сформулированная: есть собаки большие и маленькие. Последние не должны удручаться тем, что они маленькие, и лаять своим голосом. Мне сдается, что лаю своим. . .
Что хотел я, то и получил в результате непомерно разросшихся амбиций и притязаний. Мне предложили оказать литературную помощь в написании воспоминаний сестре генсека Валентине Устиновне ЧЕРНЕНКО.
Руководствуясь по тем временам железным девизом: «Если партия прикажет писать стихи, надо ответить – есть», я сразу взялся за дело. Сестра генсека лежала в главном корпусе знаменитой ЦКБ в 494-й палате. Пройдет еще немного времени и здесь очутится ее великий, но очень больной брат. Отсюда, из палаты ЦКБ, заботливо оборудованной главой Московской парторганизации В. Гришиным в кремлевский кабинет, генсек на последнем издыхании разыграет последнюю комедию по выборам в Верховный Совет и уйдет в мир иной. Но пока что он находился в настоящем кабинете на Старой площади, а вот сестра его захворала сильно.
Когда я вошел в палату, Валентина Устиновна лежала под капельницей. Ничего не оставалось, как извиниться и ретироваться, но больная тихим, треснувшим голосом приказала:
— Посидите, пока уберут капельницу.
Потом мы разговаривали с полчаса. Обсудили в общих чертах, как будет выглядеть книга воспоминаний Валентины Устиновны, которую она, оказывается, уже набросала. Мне, стало быть, надо лишь чуть-чуть ее подправить в литературном плане. На прощание она вручила мне свою рукопись в толстом блокноте с красивым переплетом. Естественно, я полистал его еще в метро, более детально проштудировал дома и меня охватили тоска и уныние. Примерно, на ста страницах блокнота содержались фрагментарные записи, сделанные корявой старческой рукой глубоко больного человека, который, вдобавок, не обладал даже зачатками умения грамотно и внятно излагать свои мысли. Сами мысли при этом являли уровень стенной газеты тридцатых-сороковых годов. Валентина Устиновна, например, на полном серьезе писала: «Как хорошо, как здорово, что мы живем в великом Советском Союзе, которым руководит наша мудрая Коммунистическая партия во главе с верным ленинцем К. У. Черненко!. . Я бесконечно счастлива, что была делегатом ХХV съезда партии. Это самое замечательное событие в моей жизни. . . Все, за что мы воевали и боролись — свершилось и за это надо благодарить рудную Коммунистическую партию во главе. . . » И дальше шли бесконечные титулы ее брата. . .
Сидел я над закрытым блокнотом, смотрел на его дорогой переплет и думал, что кур во щах, должно быть, испытывает такое же состояние. Я не представлял себе даже приблизительно, как можно из этих, так называемых воспоминаний, сделать не то что книгу — газетную публикацию. Положение мне казалось совершенно безвыходным и я, откровенно, трухнул. И совершил поступок, от которого до сих пор стыдно. И если бы его можно было вычеркнуть из своей жизни — сделал бы это с превеликим удовольствием. Но — невозможно.
На следующий день я пошел к известному уже читателю заместителю главного редактора И. Сидельникову и обречено стал его просить о помощи. Говорил о том, что вот-де попал в труднейшее положение, не справлюсь со столь ответственным поручением, как написание книги, так что, елико возможно, пусть за это дело возьмется кто-то из краснозвездовцев поумнее, поопытнее, поспособнее меня.
Сидельников смотрел на меня не как солдат, а как генерал на вошь:
— Вы что, не в своем уме? (А раньше всегда ко мне на «ты» обращался). Да как вы вообще могли прийти ко мне с подобным предложением? Это — сестра Генерального секретаря. Вам поручено на самом высоком уровне работать с ее воспоминаниями – так и работайте! Нужна будет помощь — окажем, а на большее не рассчитывайте.
На том и расстались. Мне ничего другого не оставалось, как впрягаться в новую, доселе неизвестную работу. И тут генеральский отлуп подействовал мобилизующе и отрезвляюще просто потому, что и от хорошего пинка мы иногда обретаем крылья и взлетаем.
Для начала я просто побеседовал с Валентиной Устиновной в больнице и потом на ее квартире. Рассказчиком она оказалась не в пример интереснее, нежели писателем. Вспоминала такие подробности и факты, от которых у меня, случалось, волосы вставали дыбом.
— Передо мной у отца с матерью родились пять девочек. Четыре умерли. Мы с Груней выжили. А потом уже появились Костя и Сашка. Младшенький очень рос болезненным. Однажды его тельце покрылось ранами и струпьями. Я посмотрела и мне дурно стало: в ранках копошились маленькие белые черви. А пришла в себя и прямо ногтями стала выскребать этих червяков. Он, бедненький, так плакал. . .
Весной 1919 года через нашу большую Тесь проходил объединенный партизанский отряд под командованием Петра Щетинина. Многие партизаны были расквартированы на ночлег в домах теснинцев. У нас остановились три партизана. Один — командир Сосновский — болел тифом. Родители решили истопить баню и отогреть больного. Так и сделали. А когда партизаны ушли, мама сразу заболела тифом и, не приходя в сознание, умерла. Все мы, кроме отца, тоже переболели тифом. У меня и Груни после были тяжелые осложнения — совсем не двигались ноги. Костя и Сашка перенесли болезнь легче, но все равно и им досталось. . .
Женщина, которую отец потом привел в дом, была злой и недоброй — полная противоположность нашей мамы. Меня она сразу отдала батрачить к богатеям Халевским. Работать приходилось страшно тяжело. Доила я десять коров, кормила телят, уток, кур, пекла хлеба, мыла все полы в огромном двухэтажном доме, поливала в огороде тридцать больших гряд, ухаживала за больными стариками. А сама была — два вершка от горшка. . .
Словом, увлекла меня работа над воспоминаниями Валентины Устиновны по-настоящему. Я радовался, что она не прознала о моем малодушии и трудился с утроенной энергией. Постепенно во вкус входила и сестра генсека. Она сообщала все новые и новые факты, события, адреса людей. Я слал письма с просьбой помочь в работе над рукописью во все концы Союза. Многие люди и организации с удовольствием откликались. Не могу не вспомнить среди них — Л. Потылицына, Г. Кожевникова, В. Ястребова, Т. Харламова, В. Шубина, К. Скирдачева и еще многих других соратников Валентины Устиновны по работе в Уярско-Партизанском межпромсоюзе, в Уярском РК ВЛКСМ. Особенно большую помощь мне оказал краевед И. ЛАЛЕТИН — друг семьи Черненко; моя коллега, хороший товарищ, увы, покойная Людмила Ивановна БАТЫНСКАЯ, бывшая в ту пору редактором «Красноярского комсомольца», с которой мы хороши сдружились.
Первые пятьдесят страниц машинописного текста я отнес Валентине Устиновне не скоро. Но не меньше времени и ждал на них реакции. Полагаю, что материал ходил где-то в верхах на предмет дегустации. Странное дело, но мной уже овладел сочинительский азарт, и потому сильно трепетало творческое самолюбие: а ну, как укажут от ворот поворот. Паскудная натура!
Пронесло. Валентина Устиновна позвонила и радостным, хоть по-прежнему болезненно треснувшим голосом сообщила:
— Можете продолжать работу, Михаил Александрович. Товарищам понравилось и содержание, и слог. Хорошо, в общем.
Увы, но пожать хоть какие-то лавры из нашего совместного с сестрой генсека творчества мне не удалось. Вторую часть рукописи я принес уже после смерти ее брата.
Запомнилось: сидим за столом. В чашках — остывший чай. Валентина Устиновна подает мне толстые тома в самодельных переплетах — соболезнования по поводу кончины «верного ленинца, выдающегося партийного и государственного деятеля, патриота и интернационалиста, последовательного борца за торжество идеалов коммунизма и мира на земле, трижды Героя Социалистического Труда, лауреата Ленинской премии, Генерального секретаря ЦК КПСС, Председателя Президиума Верховного Совета СССР товарища К. У. Черненко». Всего было тринадцать томов.
— Теперь наше с вами писание уже никому будет не нужно, — говорит Валентина Устиновна все тем же обреченно-треснувшим голосом, и руки ее дрожат сильнее обычного. Тома соболезнований тяжелые. Я пытаюсь ее как-то успокоить, но у меня это получается совсем не убедительно, потому что и я вижу невидимый жирный крест на наших литературно-мемуарных изысках.
А Валентина Устиновна продолжает:
— Нет, вы меня не убеждайте. К власти пришел такой страшный человек, каких свет не видывал. Он еще себя покажет: он такого наделает! Мы еще все будем плакать от него кровавыми слезами!. .
Пророческими были ее слова, как оказалось. Выговорившись, старуха тяжело поднимается с кресла, протягивает мне сухую, холодную ладонь:
— Большое партийное спасибо вам за все. До свиданья.
Больше я никогда ее не видел и даже не разговаривал с ней по телефону. А 20 октября 1989 года прочел в «Вечерке» некролог: «Ленинский РК КПСС, бюро партийной организации дирекции № 8 МТПО по эксплуатации высотных жилых домов с глубоким прискорбием извещают, что после тяжелой болезни скончалась член КПСС, ветеран партии и труда, кандидат исторических наук Валентина Устиновна Черненко, и выражают глубокое соболезнование родным и близким покойной».
И вдруг, необъяснимо почему, мне вспомнились ее слова:
— Вот все у нас в жизни есть, а здоровья Бог не дает.

P. S. В 2001 году в Англии вышел большой энциклопедический справочник. На его страницах я нашел такую информацию: «Среди наиболее часто переводимы
х произведений мировой литературы за все время существования цивилизации находятся следующие 25 наименований: Библия, Владимир Ленин, Агата Кристи, Жюль Верн, Уильям Шекспир, Энид Блайтон (фантаст — М. З. ), Лев Толстой, Шарль Перро, Жорж Сименон, Карл Маркс, Федор Достоевский, Барбара Картленд, Ганс Христиан Андерсен, братья Гримм, Константин Черненко, Айзек Азимов, Фридрих Энгельс, Джек Лондон, Конан Дойль, Марк Твен, Чарлз Диккенс, Роберт Стивенсон, Уолт Дисней, Грэм Грин, папа Иоан Павел П.
Мой исторический герой, если читатели обратили внимание, — на пятнадцатом, и без того почетном, месте. О нём осталось лишь то, что самой примечательной чертой Черненко является отсутствие всякой примечательной черты.

Михаил Захарчук.

Комментарий:

Игорь Лубянский
Константин Устинович внёс неоценимый вклад в Мировое Коммунистическое Движение. Он является одним из виднейших, величайших теоретиков Марксизма-Ленинизма, верным и последовательным продолжателем дела Ленина-Сталина. Является примером беззаветного служения идеалам социализма, образцом верности делу Партии для многих поколений молодёжи. Помним. Чтим. Учимся.