Павел I — один из самых таинственных и необыкновенных русских царей

14 января 4:47

Сегодня день рождения одного из самых таинственных и необыкновенных русских царей, трагическая биография которого всегда влекла к себе пытливые умы, как в нашей стране, так и за ее пределами – Павел 1. Немцы им гордились почти как соотечественником (германской крови в нем намного больше, нежели русской). Фридрих Великий, восхищаясь Павлом, очень уверенно предсказал тому трагический конец, что и случилось. Французы устами своего гения Наполеона нарекли нашего царя Дон Кихотом, англичане — «русским Гамлетом». «Наше все» – Александр Сергеевич Пушкин назвал Павла «самым романтическим нашим императором». Нет ни одного русского и советского историка, который бы не высказался об этом одиозном самодержце со всей идеологической категоричностью. Писатели Д. Мережковский, В. Пикуль, О. Михайлов и еще с пяток литераторов менее известных с разной степенью мастерства создавали мужественный образ сына Екатерины Великой. Мой хороший знакомец большой артист Театра на Таганке Валерий Золотухин как-то доверительно признался, что исполненная им в Театре Российской армии роль Павла 1 по одноименной пьесе Дмитрия Мережковского — лучшее из того, что сыграно за всю его творческую жизнь на сцене.
Много лет назад, накануне святой Пасхи, Первый канал показал премьеру художественного фильма «Бедный, бедный Павел» из трилогии режиссера Виталия Мельникова (Первый — «Царская охота», второй — «Царевич Алексей» — М. З. ). Не перестающий удивлять нас каждой своей ролью Виктор Сухоруков остался и в тот раз верен себе: сыграл блестяще. Его Павел — стал лучшим киноперсонажем того, далёкого уже, 2003 года, что нашло свое отражение в отечественной кино премии «Золотого орла». Оригинальному фильму была отдана пальма первенства сразу в четырех номинациях.
Столь пристальное внимание самой кинокартине и главному ее герою общественность наша уделила, разумеется, прежде всего, из-за отличной работы режиссера, артистов. К примеру, Олег Янковский, сыгравший графа Н. И. Панина, ничуть не уступил в мастерстве Сухорукову-Павлу и получил приз за лучшую роль второго плана. Но если признаваться совсем уж очень откровенно, то в личности странноватого венценосного реформатора та же отечественная общественность, годами, десятилетиями «заточенная» и приученная к прямым и косвенным аллюзиям, конечно же тогда узрела нынешнего президента России Владимира Путина. Нам же палец в рот не клади. Ужель мы, в самом деле, не знаем той простой истины, что в мире вообще, а в искусстве, в частности, ничего случайным не бывает. И читатель, надеюсь, понимает, какой великий соблазн у пишущего развить сейчас, годы спустя, именно эту «горячую тему». Но, как говорится, не дождётесь. Ставлю тут точку и перехожу к самому герою сих не бесспорных заметок.
Так вот сын императора Петра Ш и императрицы Екатерины П Павел родился, когда его родители еще были великими князьями, как раз 1 сентября 1754 года. И тогда, и много времени спустя отцовство наследника престола упорно приписывалось сразу нескольким любовникам Екатерины, среди которых чаще других упоминались фамилии Понятовского, Орлова, Потемкина, Мамонтова, Салтыкова, Корсакова, Ланского, Зубова. Все это вздор и нелепица полные. Отцом Павла, как говаривал известный наш сын юриста, однозначно был Петр. И тому есть несколько очень веских доказательств. Во-первых, с некоторыми из перечисленных деятелей будущая императрица впервые вступала в интимные связи уже после рождения сына. Во-вторых, не надо быть особо подготовленным физиономистом, чтобы, глядя на портреты Петра и Павла убедиться: это отец и сын. Наконец, в-третьих, русская пословица о яблоке, которое никогда далеко от яблони не падает, как будто бы специально создана под рассматриваемый случай: сын, словно та знаменитая клонированная овечка Долли, ментально полностью повторил отца, особенно в экстравагантности поступков последнего.
. . . Императрицы Екатерины П вспоминала: «Великий князь, казалось был рад приезду моей матери и моему. Мне шел пятнадцатый год; в течение первых десяти дней он был очень занят мною; тут же в течение этого короткого промежутка времени я увидела и поняла, что он не очень ценит народ, над которым ему суждено было царствовать, что он держался лютеранства, не любил своих приближенных и был очень ребячлив. Я молчала и
слушала, чем снискала его доверие, он мне сказал, между прочим, что ему больше нравится во мне то, что я его троюродная сестра и что в качестве родственника может говорить со мной по душе, после чего сказал, что влюблен в одну из фрейлин императрицы, которая была тогда удалена от двора, в виду несчастья ее матери, некоей Лопухиной, сосланной в Сибирь; что ему хотелось бы на ней жениться, но он покоряется необходимости жениться на мне, потому что тетка его того желает. Я слушала, краснея, эти родственные разговоры, благодаря его за скорое доверие, но в глубине души я взирала с изумлением на его неразумие и недостаток суждения о многих вещах. Я хорошо видела, что великий князь совсем меня не любит. Итак, я старалась из самолюбия заставить себя не ревновать к человеку, который меня не любит, но чтобы не ревновать его, не было иного средства, как не любить его.
На даче он составлял себе свору собак и начал сам дрессировать; когда он уставал их мучить, он принимался пиликать на скрипке; он не знал ни одной ноты, но имел отличный слух, и для него красота в музыке заключалась в силе и страстности, с которой он извлекал звуки из своего инструмента.
Великий князь ложился первый после ужина, и как только мы были в постели, Крузе (служанка-надсмотрщица — М. З) запирала двери на ключ, и тогда великий князь играл до часу или двух ночи игрушками, куклами и другими детскими забавами; волей-неволей я должна была принимать участие в этом прекрасном развлечении. Восемь или девять охотничьих собак великий князь поместил за деревянной перегородкой, которая отделял альков моей спальни от огромной прихожей, находившейся сзади наших покоев. Так как альков был только из досок, то запах псарни проникал к нам, и мы должны были оба спать в этой вони. Когда я жаловалась на это, он мне говорил, что нет возможности сделать иначе, так как псарня была под большим секретом».
. . . Как-то Екатерина зашла в его покои и застала там совершенно потрясную картину. Ее муж, еще принц Карл Петр Ульрих, (он был сыном гольштейн-готторпского герцога Карла Фридриха и дочери императора Петра 1 Великого Анны, а такой замысловатый титул имел потому, что планировался в шведские короли) в полном военном обмундировании при обнаженной шпаге зачитывал «смертный приговор». . . обыкновенной крысе, висящей на веревочке под потолком, которая (крыса) посмела съесть его «часового» (куклы, изготовленной из крахмала — М. З. ), стоявшего перед картонной крепостью. Будущий царь почти сутки напролет подкарауливал у норы вредного грызуна, чтобы воздать ему по заслугам!
Поздно ночью он забирался под одеяло уже уснувшей жены, которую поэтому звал «Сонькой», расталкивал ее и начинал взахлеб рассказывать всякие жалостливые истории о своем «тяжком житье-бытье». Так Екатерина узнала, что с рождения ее супруг был «неспособен производить детей, вследствие препятствия, устраняемого у восточных народов путем обрезания». Другими словами у него совершенно не обнажалась головка члена.
Из-за этого физического недостатка он комплексовал вплоть до самой своей насильственно смерти, хотя «незалупаемость» была устранена еще при жизни царствующей Елизаветы Петровны, которая страстно желала внука-наследника.
«Вечером играли в карты. Здесь великий князь стал выказывать решительное пристрастие к принцессе курляндской, особенно выпивши вечером за ужином, что случалось с ним каждый день. Только я улеглась, как великий князь пришел спать. Так как он был пьян и не знал, что делает, то стал мне говорить о высоких качествах своей возлюбленной; я сделала вид, что крепко сплю, чтобы заставить его поскорее замолчать. Он стал говорить еще громче, чтобы меня разбудить, и, видя, что я не подаю признаков жизни, довольно сильно толкнул меня раза два-три кулаком в бок, ворча на мой крепкий сон, повернулся и заснул. На следующий день ему было стыдно за то, что он сделал».
Да, совесть иногда в нем пробуждалась. Когда Петр достоверно убедился в том, что жена изменяет ему со Станиславом Понятовскими, он насильно притащил ее, полуобнаженную, к сопернику и гордо заявил: «Теперь, дети мои, я вам больше не нужен». После чего исчез с очередной любовницей в неизвестном направлении.
Кто-то из читателей, верно, упрекнет автора: ну, как же, мол, можно сравнивать откровенного межеумка, каким предстает из приведенных цитат Петр Ш с его сыном, европейски образованным человеком, о котором в самом начале очерка столь восторженно отзывались такие великие люди.
Однако мы не будем спешить с выводами и, елико возможно, внимательнее присмотримся к причудливой биографии Павла. В ней многое заставит нас задуматься и, как минимум, поставить под сомнение некоторые расхожие мифы о «самом романтичном нашем императоре».
Тотчас после его рождения императрица Елизавета взяла внучатого племянник от матери и передала на попечение нянек. С 1760 года главным
воспитателем Павла стал уже упоминавшийся нами граф Никита Иванович Панин. Это был столь могущественный в России человек, что Екатерина, даже свергнув мужа и став императрицей, не сразу решилась заменить его на просветителя д»Аламбера, хотя очень того желала. Панин, а не родители, составил план воспитания Павла. Образование великого князя делилось на два периода. До 14 лет ему предполагалось дать элементарное понятие в прикладных предметах, далее надлежало обучить «прямой государственной науке». План в жизнь, как говорилось в советские времена, претворен не был, о чем недвусмысленно сказано в знаменитом «Энциклопедическом словаре Брокгауза и Ефрона»: «Частью слабое здоровье и небогатые от природы способности Павла, частью неумение воспитателей, не позволили великому князю извлечь большой пользы из дававшихся ему уроков; образование не выработало в нем привычки к упорному труду, не дало прочных знаний и не сообщило широких понятий. С 1768 года к Павлу был приглашен для преподавания государственных наук граф Н. Теплов, но занятия с ним шли совершенно неуспешно; современники даже обвиняли его в том, что он умышленно возбуждал в Павле отвращение к занятиям. С другой стороны, уже в характере ребенка — Павла — Порошин (Семен Андреевич, воспитатель цесаревича, вел дневники, изданные в 1881 году — М. З) подмечал крайнюю нервность и впечатлительность, и непомерную вспыльчивость. Воспитание не только не подавило этих способностей, но еще способствовало развитию в мальчике воображения и мечтательного самолюбия, соединенного с значительной долей подозрительности по отношению к окружающим людям. Эти опасные задатки природы и воспитания с течением времени развились в целый сложный характер, в деле создания которого едва ли не главное значение принадлежало, однако, влиянию отношений Павла к матери и государству».
Да, правление матери всегда казалось Павлу слишком либеральным. Он искренне полагал: чтобы избежать революции, необходимо жестоко насаждать военную дисциплину и полицейскими методами давить любые проявления личностной и общественной свободы. Забегая наперед, замечу, что, придя к власти, Павел усиленно воплощал в жизнь столь драконовские методы правления при спорадических приступах зуда государственной деятельности. Это к вопросу о прогрессивности и романтичности взглядов императора. На самом деле он был всего лишь романтическим самодуром.
В свою очередь Екатерина всегда опасалась собственного сына. В немалой степени потому, разумеется, что он имел несравненно больше прав на трон, нежели она самое. На протяжении нескольких десятилетий имя Павла далеко ведь не случайно множество раз всплывало в политических процессах, по стране упорно распространялись слухи о его скором воцарении. К нему как к «сыну», недвусмысленно взывал и Е. И. Пугачев. Были в стране и другие мощные силы, желавшие «устранить немку и посадить русского». (Какой он русский уже говорено).
Однако ревность Екатерины к короне, на наш взгляд, являлась не главной причиной ее опасений. Умная, я бы даже сказал, мудрая императрица, как никто иной в России понимала, что неуравновешенного сына ее, так тотально похожего на мужа-придурка, нельзя на пушечный выстрел
подпускать к трону. Ничего кроме бедствий народу такое воцарение не принесет. Потому что сын ее, как и муж, в глубине души собственный народ не любил, и понятия не имели как им (народом) править. Обоим подданные даже были противны «дикостью и непросвещенностью нравов русских». Поэтому еще в 1794 году Екатерина П намеревалась провести через Императорский Совет, всегда волновавший ее вопрос о наследнике. Ей лично хотелось видеть на троне внука, Александра Павловича. Нужны, однако, были очень веские основания для лишения прав наследника, у которого она в свое время отобрала корону. Императрица для этого решилась на шаг беспрецедентный. Она заявила членам Совета, что Павла следует раз и навсегда устранить от престола, вследствие его «нрава необузданного и через то полной неспособности к делам государственным». Другими словами глуп ее сын как пробка. Многие члены Совета уже готовы были согласиться с резонными доводами Екатерины П, если бы не особое мнение графа В. П. Мусина-Пушкина. Он заявил, что на Руси испокон веков проблема правильного наследования престола есть едва ли не самая главная в державном устройстве, а посему ни в коем случае нельзя переступать через прямого наследника. К тому же «нрав и инстинкты его зело переменятся, когда императором станет».
В то время Екатерина П находилась едва ли не на пике своего могущества. Ей ничего не стоило «ломануть об колено» того же Мусина-Пушкина, не бог весть какого государственного авторитета, других противников передачи короны через голову сына. Но, осторожная, она не решилась на крутые меры. Пыталась осуществить свое намерение кружным путем, привлекая к содействию то воспитателя внука Фредерика Сезара де Лагарпа, то вторую жену Павла Марию Федоровну, наконец, самого Александра Павловича. Увы, ни у кого не встретила понимания и сочувствия. Почему-то очень многим тогдашним придворным сановникам, некоторым представителям высшего света, но особенно широким зарубежным слоям казалось,
что Павла осознанно «представляют дурачком». На самом-то деле он — умный и прогрессивный деятель, которому мать не дает как следует развернуться. Типичная и пристрастная аберрация, с которой мы пару веков спустя, столкнулись в примере с первым и последним президентом СССР Михаилом Горбачевым. В то время, как весь советский народ, даже самая забитая баба Маня из, условно говоря, Урюпинска видели и понимали, что человек с пятном во лбу ведет страну в тартарары, — в это же самое время либеральный и прогрессивный Запад в едином порыве рукоплескал новоявленному «мессии от перестройки и гласности». А что вы хотите: «за бугром» во все времена приветствовали тупых русских правителей, всегда всегда грели руки на пламени наших смут.
. . . В 1773 году Павел «по большой любви» женился на принцессе Вильгельмине Гессен-Дармштадской (в православном крещении Наталья
Алексеевна). Через три года она умерла во время родов. Цесаревич тут же нашел себе другую супругу — принцессу Софию Дороте Вюртембергскую,
крещенную в православии Марией Федоровной. В 1781-82 годах сиятельная чета совершила большое путешествие по ряду европейских стран, во время которого Павел зло, желчно и почти хамски высказывался по поводу политики матери. Причем, не просто критиковал «женское славолюбие и притворство» родительницы, но и строил перед развесившими уши иностранцами собственные политические прожекты и экономические воздушные замки. Он намеревался под эгидой самодержавной власти установить в России строго законное управление. Широко заявлял о том, что как следует «прищемит хвост» распоясавшемуся дворянству, ограничив многие его привилегии.
Екатерине аккуратно докладывали о политически вредном витийстве сына. Как только наследник вернулся из длительного вояжа, она тут же
запечатала его на мызе в Гатчине. Здесь будущий император построил собственный мирок, во всем отличающийся от ненавистного ему петербургского большого света. Здесь Павел, томясь бездеятельностью, строил в воспаленном мозгу фантастические планы будущего своего царствования. В томительных мечтах этих характер его, и без того не сахар, делался нервным, противным и жутко деспотичным. Все его заботы и интересы сводились к устройству так называемой гатчинской армии — нескольких батальонов, отданных под его непосредственное подчинение. Ему казалось, что тем самым повторяет путь великого прадеда Петра 1 с его потешными полками.
Но как в народе говорится, далеко кулику до Петрова дня. Все, на что хватало Павла, так это на почти буквальное копирование прусского военного мундира и устава 1760 года Фридриха П. Солдат своих батальонов он одел в темно-зеленые френчи с лацканами, отложными воротниками
и обшлагами кирпичного цвета и длинные камзолы. Головы бойцов спереди стригли под гребенку и обливали вонючим салом. К вискам привешивались огромные пукли, а к затылку прикручивалась аршинной длины коса, которую осыпали мукой. У каждого служивого была шляпа с широким серебряным галуном, большой петлицей с черным бантом. Этот головной убор имел такую диковинную форму, что едва прикрывал голову и постоянно сваливался на марше. На ноги солдатам обували курносые башмаки. Все снаряжение весило под пуд и создавало крайнюю обременительность владельцу. Самое печальное, что уже став императором, Павел и всю армию одел в эту комическую, совершенно не приспособленную к нормальной жизни, тем более к боевой обстановке форму. А уже зимой 1797 года прусский устав сделался обязательным для всей русской армии. При дворце был открыт «тактический класс», где военные советники нового государя — Каннибах, Штейнвер, Линденер на ломанном русском языке учили русский генералитет и офицеров новому строю и показывали приемы с парадным оружием в виде короткого ружья, которое учредил для офицеров Павел. Унтер-офицерам вместо ружей даны были алебарды в четыре аршина длиной. Число стрелков в полку, таким образом, уменьшилось на добрую сотню человек. Но Павлу было с высокой колокольни плевать как на людей в мирной жизни, так и на солдат в бою. Страну постепенно заволакивала свинцовая туча той самой пресловутой аракчеевщины, о которой мы знаем еще со школьной скамьи. Как ведомо нам и то, что чокнутый на милитаризме Павел сначала военизировал жизнь двора, затем Петербурга, потом и всю страну. Едва присев на трон, новый император сразу начал каленым железом выжигать все сделанное за 34 года царствования Екатерины П, и эта неуемная прыть стала лейтмотивом всей его куцей и не долгой политики.
Вот какую ее характеристику мы находим в романе Олега Михайлова «Суворов»: «Сомнения нет, что за свое короткое, едва пятилетнее царствование Павел 1 совершил великое множество сумасбродных поступков, вовсе не считаясь ни с какими велениями времени, а идя наперекор им как бы подготавливая себе гибель. Иные историки прямо указывают на ненормальность сына Екатерины П в объяснение всех его выходок. Еще более оснований видеть Павле только прусофила, прямого наследника Петра Ш. Если то и другое правда, то правда не вся. В течение долгих лет унижений калечилось и черствело его сердце, копилась мнительность против екатерининских порядков. На смену опытности и расчету, цинизму и государственной зоркости Екатерины П пришел романтический дилетантизм; все, что было связано с именами усопшей царицы и ее фаворитов, подлежало забвению.
В первые дни нового царствования пролился дождь, даже ливень милостиней. В фельдмаршалы были произведены граф Н. Салтыков, князь
Н. Репнин, граф И. Чернышов, вскорости — Каменский, Эльмпт, Мусин-Пушкин, И. Салтыков, Гудович. Еще более возвысился хитрый Безбородко,
ставший вице-канцлером, получивший княжеское достоинство с титулом светлости и округливший число своих крепостных до сорока тысяч душ.
Были и другие новости. Павел прекратил войну с Персией и отозвал войска В. Зубова, остановил воинские приготовления к походу против
французов, отменил новый рекрутский набор, ввел жестокую дисциплину в армии, гвардии и даже при дворе: вельможам вменялось в обязанность к
семи утра быть на приеме у государя. Он освободил политических узников: Новикова, Радищева, Трубецких, Костюшко, и назначил два дня в неделю, в которые всякий подданный мог явиться к нему с устной или письменной просьбой».
К чему приводили эти благие, но глупые, если не идиотские намерения монарха, видно из воспоминаний известного писателя и естествоиспытателя Андрея Тимофеевича Болотова: «Пользуясь свободою и дозволением всякому просить своего государя, затеяли было и господские лакеи просить на господ своих и, собравшись, несколько человек ватагою, сочинили челобитную и, пришед вместе, подали жалобу сию государю, при разводе находившемуся. В оной, очернив возможнейшим образом своих господ и взведя на них тысячи зол, просили они, чтобы он освободил их от тиранства своих помещиков, говоря прямо, что они не хотят быть в услужении их, а желают лучше служить ему. Государь тотчас проникнул, какия страшныя, опасныя и бедственныя последствия могут произойти, если ему удовольствовать их просьбу. . . и, обозрев окружающих, подозвал к себе одного из полицейских и приказал, взяв сих людей и отведя на рынок, публично наказать нещадным образом плетьми и столько, сколько похотят сами их помещики. . . Сим единым разом погасил он искру, которая могла бы развести страшный пожар, и прогнал у всех слуг и рабов просить на господ своих».
Более русского варианта выполнять обещанное придумать трудно. Зато очень легко найти в современной отечественной истории эквивалентный
вариант правителю Павлу. Это, конечно же, незабвенной памяти Никита Хрущев. Он тоже хотел, искренне жаждал благотворных перемен в партии, в стране. При нем началась программа восстановления сельского хозяйства, создавались совнархозы, велось интенсивное жилищное строительство, техническое перевооружение промышленности. Он дал паспортную систему селу, определил крестьянам пусть и мизерную, но пенсию, повышал зарплату низкооплачиваемым категориям трудящихся, обновлял советские средневековые законы, боролся за мир во всем мире, осчастливил нас новой программой партии, по которой мы уже более тридцати лет как должны жить при коммунизме, сокращал вооруженные силы, поднимал целинные земли — я не перечислил и половины всех хрущевских новаций.
Но, Боже ж ты мой! Какими примитивными, лобовыми, а то и попросту комедийно-идиотскими, агрессивно-ублюдочными методами и формами все это воплощалось в жизнь! Просто уму непостижимо! Вот точно так же по-хрущевски (читай — по-идиотски!) действовал на стыке ХУШ и Х1Х столетий «бедный, бедный Павел». Даром, что в отличие от безграмотного Никитки, свободно разговаривал на немецком, французском и немного на английском языках. Вновь процитируем О. Михайлова: «За сущую безделицу генералы и офицеры исключались из службы, сажались в крепость, ссылались в Сибирь. Отправляясь на развод, они брали с собой по несколько сот рублей на случай, если их отправят в ссылку. Страх сделался главным двигателем службы, особливо в столице. Многолетние боевые заслуги оказывались ничем ввиду какой-нибудь не соблюденной формальности. Оттого все внешнее стало первостепенно важным, а самый дух и сущность дела улетучилась. Павел унизил фельдмаршалов, произведя в это высшее звание с десяток лиц заурядных. Он ослабил и значение генеральского звания, предоставив его нескольким юнцам. Каждый полк получал своего шефа, фамилией которого он теперь именовался взамен прежних названий, происходивших от русских городов. Тем самым потерпели урон власть и авторитет полковых командиров. Столкновение, бескомпромиссное и решительное, павловского взгляда на армию как на послушный механизм со славной суворовской системой было неизбежно».
Однако, может быть, цивильным людям при Павле жилось легче, — зададутся вполне резонной мыслью иные читатели. Увы, вынужден их жестоко
разочаровать и вновь прибегнуть к цитате — на этот раз небольшой выдержки из исследований Петра Агеевича Кошеля «История наказаний в России»: «Остается только удивляться нелепице указов нового императора Павла. Например, городничий в Западной России Пирх ходил в круглой шляпе и фраке. По мнению Павла, он «сею неблагопристойною одеждою ясно изображал развратное свое поведение, а потому, выкинув из службы оного городничего Пирха, велели мы ему просить прощения при разводе на коленях у полковника Жука».
Владельцы кофеен, купцы, наемная прислуга должны были ежедневно сообщать полиции об услышанном. Гулять по императорскому саду можно было только сняв шапку. Если встречался император, следовало выйти из кареты и снять верхнюю одежду, иначе наказывали кнутом.
Красавица Ирина Богаевская, выйдя из кареты, сделала книксен перед Павлом. Тот, внимательно осмотрев ее, ласково покивал головой.
Разъехались. Но минут через пять император послал Кутайсова (Иван Павлович, камердинер и главный фаворит при Павле; молва приписывает этому
турку неестественную половую связь с императором — М. З. ) узнать имя приглянувшейся дамы. Богаевская ехала к заболевшей подруге Полуэктовой
и назвалась ею. Назавтра Кутайсов был отправлен к Полуэктовой, но та за день успела умереть. «Да, превратна человеческая судьба», — сказал
Павел. Богаевская с мужем уехали в деревню и за время царствования Павла не рискнули приехать в столицу».
Умные люди: они понимали, что самодур и псих в одном флаконе долго на троне не продержится, а связываться с ним — себе всегда дороже.
Потому что просто по определению от императора нельзя было ожидать ничего хорошего. Ненормальный — одно слово. Это уже далеко задним числом вечно рефлексирующие русские интеллигенты в силу неистребимой и нескончаемой своей оторванности от реалий жизни соорудили для потомков, сиречь, для нас с вами, — «романтический образ императора Павла». Меж тем, если и был больший идиот на русском престоле, то, пожалуй, только его отец Петр. Да ещё, пожалуй, Хрущёв с Ельциным…
Вот более, чем уверен, что для многих читателей следующие примеры, до сих пор все больше замалчиваемые, станут откровением полным.
Ну, так вот, однажды Павел распорядился «для укрепления нравственных устоев наших подданных» издать словарь вредных слов, не допустимых в
печати и деловой переписке. Вместо слова «врач», к примеру, надлежало писать только «лекарь», «отечество» повсеместно заменялось на «государство». Слово «общество» изымалось из оборота вообще, точно так же как в советские годы запрещалось даже упоминать о «дедовщине» в армии и на флоте. Была еще такая, оригинальная, павловская фишка. Отгадайте, любезные читатели, какие именно книги, изданные за границей, категорически не пропускались в Россию? Даже и не пытайтесь решить загадку. Потому, что — все! (Как сейчас на Украину запрещается ввоз всех русских книг). В том числе и любые ноты! Запрещалась всякая французская мода и. . . русская упряжь! (Чем упряжь Павлу не угодила ни один
историк до сих пор не дал вразумительного ответа). Полицейскими приказами определялось время, когда в домах должны были гаснуть огни. Прекращались всякие поездки молодых людей за границу. А кто не хотел учиться в России и на Запад стремился, для тех был основан Дерптский университет. Вроде бы и заграница, но своя. Да, чуть не забыл. Павел очень уговаривал прототипа героя книг Р. Э. Распе, Г. А. Бюргера и К. Л. Иммермана барона К. Ф. И. Мюнхгаузена стать его советником! Не иначе, как хотел научиться у всемирного враля умению вытаскивать себя из болота за собственные волосы. Романтик – одно слово.
Но даже при этом при всем, как говорится, отбросим эмоции и попытаемся, елико возможно, хотя бы контурно обозначить некоторые направления во внутренней политике Павла. Ибо Россия такой гигантский корабль, что никакой идиот капитан не способен ни потопить его в одночасье, ни даже круто изменить курса, как бы ни старался. Так вот мы можем увидеть некоторые павловские преобразования в государственном управлении, в сословной политике и что-то весьма отдаленно похожее на военную реформу. Во всяком случае, для нас совершенно бесспорно то, что император значительно усилил значение и вес генерал-прокурора Сената, придав ему фактически функции главы правительства. Но и этого горе-реформатору показалось мало. Генерал-прокурору «навешали» обязанности министра внутренних дел, юстиции и финансов. Ранее ликвидированные коллегии были восстановлены, но только на бумаге, потому что император везде истреблял коллегиальный принцип управления. Он так же решительно ликвидировал систему местных учреждений: почти полностью было упразднено городское управление, социальное обеспечение, низшие судебные инстанции и «учинены иные обрезания». Вместе с тем, ряду национальных окраин возвратились некоторые традиционные органы управления, в чем проявилась большая слабость режима и боязнь не удержать в руках такую огромную страну. Важным законодательным актом тех времен можно считать указ о престолонаследии — «Учреждение об Императорской фамилии», — в котором определялся порядок содержания царствующего дома и устранялся провозглашенный Петром 1 произвол в деле назначения себе преемника. Вот откуда почитание всеми последующими Романовыми «романтика Павла». Кстати, этот указ, определяющий содержание царствующего дома, так называемых удельных императорских имений — единственный павловский указ, действовавший вплоть до 1917 года.
В области сословной политики Павел действительно несколько ущемил «дворянские вольности». Однажды объявил генеральный смотр всем числящимся в полках офицерам, а не явившихся (не имело значения по каким причинам!) уволил в отставку. Ограничил он и привилегии не служивших дворян. Зато к концу своего правления всех определил в военные. Он вообще бредил поголовно служащим сословием, чтобы вся Россия была одним сплошным большим полком. Порядок перехода с военной на гражданскую службу определялся только Сенатом. Нигде не служившим дворянам запрещалось занимать любые выборные должности. Вопреки законодательству Екатерины П, кстати, формально не отмененному, в отношении всех дворян, широко применялись телесные наказания. Приток в дворянство был весьма ограничен. Столь же противоречивой и алогичной являлась политика Павла и в отношении крестьян. За годы своего царствования он раздарил 600 тысяч крепостных, искренне полагая, что у помещиков им будет жить лучше! Он же закрепостил всех крестьян в области войска Донского и в Новороссии; отменил еще отцовский запрет на покупку крестьян владельцами не из дворян; запретил продажу дворовых и безземельных крестьян с молотка, а украинцев продавать без земли.
«Не менее резким переменам подвергались и дела текущего управления, — находим мы все в том же словаре Ефрона и Брокгауза, — в ряду которых, благодаря вкусам Павла, на первый план выдвинулось военное дело. Внешность войск была изменена на прусский образец, равно как и приемы их обучения и, вместе с тем суровая дисциплина, доходившая до жестокости, заменила собой ленивую распущенность Екатерининской гвардии. Тяжесть этой перемены еще увеличивалась личным характером Павла: его необузданной вспыльчивостью и наклонностью к самым крутым и произвольным мерам. В результате дворяне толпами покидали службу, и это не замедлило отразиться на составе администрации; так из 132 офицеров конногвардейского полка, состоявших на службе в момент воцарения Павла, к концу его царствования осталось лишь два; зато подпоручики 1796 года в 1799 году были уже полковниками. Почти то же происходило и в других отраслях службы: на посту генерал-прокурора, например, за 4 года правления Павла переменилось 4 лица. Путем всех этих быстрых смен, путем вольного и невольного удаления дельцов прошлого царствования возвысились и стали во главе правления люди без способностей и знаний, но зато обладавшие угодливостью и исполнительностью, доведенными до последней степени, и по преимуществу, набранные из так называемых гатчинских выходцев, вроде Аракчеева, Кутайсова, Обольянинова и т. п. Конечным итогом такого хода дела было полное расстройство всего административного механизма и нарастание все более серьезного недовольства в обществе. Последнее и вне сферы служебных отношений подвергалось тяжелому давлению. Убежденный в необходимости охранять русское общество от превратных идей революции, Павел предпринял целое гонение на либеральные мысли и заморские вкусы, носившие при всей суровости, с какой оно совершалось, довольно курьезный характер».
Мягко и деликатно сказано с учетом того, что нам уже известно. Но с другой стороны читателю, надеюсь, предельно ясно, в каких невероятных, запредельных даже по меркам тех жестоких времен, условиях вынуждена была править «государеву службу» русская элита тех времён. Ну, что вы хотите, если за три месяца до своей насильной кончины сумасбродный император отправил атаману Донского войска, генералу Орлову, приказ выступить со всем войском в поход. . . на Индию. Чтобы, значит, сапоги (пардон, сапоги — это у Жириновского, а тогда были немецкого кроя башмаки) омыть в волнах Индийского океана. И месяц спустя после приказа казаки, численностью 22 507 человек с 12 единорогами и 12 пушками, без обоза, припасов и планов начали поход на далекую колонию Англии, чтобы «отмстить, как следует, коварным британцам». Одним из четырех эшелонов этого диковинного экспедиционного корпуса командовал граф, тогда еще генерал-майор Матвей Иванович Платов, будущий герой Отечественной войны, специально «ради предприятия» выпущенный из Петропавловской крепости. Только насильственная смерть чокнутого императора позволила казакам прекратить нелепый во всех отношениях поход, сопровождавшийся чудовищными лишениями, в котором безо всяких боев погиб каждый десятый русский. . .
За время правления Павла зафиксировано три случая тревоги в войсках. Дважды это произошло во время пребывания императора в Павловске, один раз — в Зимнем дворце. Другими словами, императора хотели свергнуть трижды. Но случилось это лишь в ночь на 12 (24) марта 1801 года. В заговоре участвовали де Рибас, вице-канцлер Никита Петрович Панин, командир Изюмского легкоконного полка Леонтий Беннигсен, граф Николай Зубов, командиры гвардейских полков: Семеновского — Леонтий Депрерадович, Кавалергардского — Фёдр Уваров, Преображенского — Пётр Талызин. Поддерживал недовольных и английский посол Уитворт, состоявший в любовной связи с Ольгой Жеребцовой (сестрой опальных братьев Зубовых), в доме которой собирались заговорщики. Англичане особо ненавидели этого русского императора. Многие полагают, что заговор и субсидировало английское правительство, пытавшееся таким образом избежать войны с Россией за Мальту. Душой и организатором заговора стал Пётр Пален — петербургский генерал-губернатор и глава тайной полиции.
Известие о смерти Павла вызвало с трудом сдерживаемое ликование на улицах обеих столиц. «Умолк рёв Норда сиповатый, Закрылся грозный, страшный взгляд», — писал в те дни Державин. По воспоминаниям Вигеля, генералы, доставившие весть в Москву на Вербной неделе, «всех встречающихся как будто взорами поздравляли и приветствовали»:
Официальной причиной гибели Павла I был объявлен апоплексический удар.