Владислав Муштаев. Повесть о забывчивой памяти. История города глазами очевидца.
Повесть о забывчивой памяти
Владислав Муштаев
Давно замечено, что воспоминания зачастую грешат логической несообразностью, но ведь и память, о которой с гордостью говорим, что она у нас долгая, пример такой несообразности, ибо в памяти есть что-то от забывчивости, а в забывчивости от памяти. Любые воспоминания тем и хороши, что это предмет, о котором каждый из нас лучше всего осведомлен. Желательно, конечно, без беллетристики, без особых изысков, лапидарно, как пишутся дневники. Кто-то даже заметил, что не следует читать исторических книг, надо читать только биографические. Биография-живая жизнь. А хорошо описанная жизнь — такая же редкость, как и хорошо прожитая.
1.
Хотите сами предсказать свою судьбу? Почаще вспоминайте детство. Ведь все закладывается в нас именно там: и характер, и привычки, и преданность, и честность, и чувство долга, и ревность, и зависть.
Полжизни я прожил под Москвой, в городе Жуковском. До войны это был поселок Стаханово. Пять каменных домов, бараки строителей, продуваемые насквозь, небольшой, до войны густой лес, за лесом хлюпкое, нетопкое болотце с веселой речушкой Пахрой, где учился плавать, а сейчас уже заросшей тиной и осокой, замусоренной разной дрянью, выброшенной теми, кто получил свои клочки под садово-огородные участки вдоль речушки, а чуть дальше, через поле, Москва-река. За рекой -деревня Чулково с церквушкой, кем-то поставленной там, где земля встречается с небом, а потому и в пасмурный, и в ясный день отчетливо видны две ее луковки. Деревенька, когда смотришь с опушки леса, предсталяется сказочной, ершовской деревенькой, где “мужики живут богатые, гребут жемчуг лопатою. Кому вынется, тому сбудется, не минуется. . . ”
В первый год войны сказочная церквушка послужила удобным ориентиром для фашистских бомбардировщиков, веером расходившихся от ее луковок бомбить ЦАГИ и испытательный аэродром.
Поселок Стаханово вырос под Москвой в конце тридцатых. Одновременно со строительством ЦАГИ строился и аэродром для восьмого отдела летных испытаний ЦАГИ ( потом отдел будет преобразован в Летно-исследовательский институт, сокращенно “ЛИИ”), на котором сегодня и проходят Международные авиасалоны “МАКS”.
В начале 1938 года отец был приглашен в восьмой отдел летных испытаний ЦАГИ летчиком-испытателем, и семья из Воронежа, где отец на Воронежском авационном заводе испытывал высотный бомбардировщик с первой в нашей стране герметической кабиной конструкции Дыбского, переехала в поселок Стаханово. Вдруг поймал себя на том, что давно уже не живу в Жуковском, а вот даже сны почему-то связаны с ним. И деревушка с церквушкой снятся чаще, чем Останкинская башня, хотя и живу рядом с ней уже почти тридцать лет, и все сегодняшние житейские перипетии, которые как бы заново проживаешь во сне, почему-то происходят не в квартире, в которой живу сегодня, а в той старой, жуковской, даже друзей и тех встречаю там, а не в Москве. . .
После войны отец показывал мне картографические схемы,
найденные им в штабных бумагах люфтваффе, базировавшейся на аэродроме в Инстербурге(ныне Черняховск), под Кенигсбергом, когда войска Третьего Белорусского фронта вошли в Восточную Пруссию. На схемах тонким рейсфедером были нанесены: и сам поселок Стаханово, и болотце с веселой речушкой, и Москва-река, и ершовская деревушка Чулково, и церквушка, кем-то поставленная там, где земля встречается с небом, а потому и в пасмурный и в ясный день так удобно служившая ориентиром.
Сегодня уже не секрет, что в тридцатые годы, когда строились первые корпуса будущего ЦАГИ и аэродром, в поселке побывали те, кто потом и бомбил Москву и поселок. Как рассказывают старожилы, по их совету был уничтожен и лес, прикрывавший корпуса ЦАГИ со стороны Москвы-реки. Кстати, старая аэродинамическая труба, встречающая гостей авиашоу при въезде в город, точная копия аэродинамической трубы на бывшем авиационном заводе Мессершмитта под Магдебургом и в тихом городке Лехфельде, где были основные заводы фирмы и испытательный аэродром. В середине пятидесятых видел ее обломки, лежащие на земле. Видимо, в сорок пятом при бомбежке аэродинамическая труба, добротно сложенная из красного кирпича, не была разрушена полностью, а от взрывной волны ровнехонько упала на бок, лишь только треснув в двух-трех местах. Демобилизовавшись на три месяца раньше положенного срока, тогда это было возможно, если приходил вызов из института, мы с Володькой Мамонтовым мирно попивали «Корн», закусывая острыми магдебургскими колбасками, расположившись на рухнувшем гиганте, дожидались поезда «Берлин-Москва». С Володькой мы вместе окончили среднюю школу, учась в одном классе, вместе призывались и, попав в одну и ту же дивизию Группы советских войск в Германии, в маленьком городке Ратенове, прослужили долгих три года, а демобилизовавшись, и не поступив в институт, вместе пошли работать радиомонтажниками в НИИ-15.
Володьки уже нет. . . Он рано ушел из жизни.
Забывчивая память устроена так, что освещает лишь отдельные моменты, оставляя вокруг неодолимый мрак. Даже при самой великолепной памяти можно и должно что-то забывать, а потому и запоминается немногое, только то, что особенно запало в душу. Но чем дальше уходит время, тем явственней проявляются в памяти мельчайшие детали того, что, казалось бы и не могла сохранить память. То ли это все додумывается, когда вспоминаешь, то ли действительно выплывает из потаенных уголков памяти. И если раньше воспоминания были отрывочными, как полузабытый сон, то с годами они обретают стройность, логичность и даже последовательность. И дело тут в том, что зачастую сама жизнь сталкивает с теми, кто был свидетелем тех же самых событий.
Помню, как летом сорок третьего, когда фронт был уже далеко от Москвы, разыскали мы с ребятами на чердаке дома ручную сирену, которой в сорок первом оповещали о воздушной тревоге, вытащили на крышу и, поочередно взявшись крутить ручку, переполошили весь поселок. На следующий день сирена взвыла снова, никого не перепугав. . .
И напрасно.
Низко над домами прошел фашистский бомбардировщик Ю-88 с огромными черными крестами на крыльях и фюзеляже, а немного погодя, следом пронеслась пара Ла-5, срочно поднятых с аэродрома ЛИИ.
Весь двор, оцепенев, проводил бомбардировщик глазами, и только потом, когда смолк гул, всех, кто был во дворе и в домах, стали спешно загонять в бомбоубежище.
Тут следует сделать небольшое отступление, чтобы автора не обвинили в исторической неточности. ”Летом сорок третьего”-слишком растяжимое понятие. Ведь еще в июне, под Брянском, были сосредоточены крупные силы фашистской авиации, нацеленные на Москву, а вот в августе, когда все силы Третьего Рейха были брошены в сражение на Курской дуге, немцам уже было не до Москвы. . .
Ну так вот, как-то однажды рассказал эту историю в кругу своих товарищей. В начале семидесятых довелось работать заведующим отделом литературы на Центральном телевидении.
Мне не поверили.
Кто-то посчитал, что в памяти сместились годы, кто-то был более категоричен:
-Брось врать! Кто бы это пропустил “юнкерс” к Москве в сорок третьем?Сознайся, что придумал?
Перестройкой тогда не пахло, война все дальше и дальше уходила в памяти, Русты в Москву еще не залетали, и потому даже сама мысль, что кто-то мог допустить подобную оплошность, казалась кощунственной.
И тогда один из присутствующих, старейший режиссер телевидения Лев Яковлевич Елагин, вдруг сказал:
-Что пристали к человеку! Было это, было. В сорок третьем и было!
-Вы тоже его видели?!-возликовал я.
-Если бы только видел. . . Стрелял по нему!
Тут уж все присутствующие, и я том числе, потребовали рассказа.
-А все так и было. . . В сорок третьем я служил на зенитной батарее, охранявшей небо Москвы, -начал рассказывать Елагин. -За этого долбленного аса наша батарея получила грандиозный нагоняй от начальства. Комбат в матюках, как в медалях, ходил!Этот “юнкерс” ему так и не простили. . . Только к концу войны капитана дали, а то бы так и ушел из армии старлеем. Потом уж узнали, что немца этого посадили на одном из подмосковных аэродромов, а он ведь еще и над Москвой успел пройтись!Не бомбил, не стрелял. Шансов вернуться у него не было. Странный, одним словом, немец залетел.
-Как же он до Москвы добрался?-наивно спросил кто-то.
-Огородами!-рассмеялся Елагин.
А в середине июля сорок первого сирена в поселке не умолкала. Тревоги следовали одна за другой. Бомбоубежище было в подвале дома, где в мирное время жильцы хранили свое барахло. Умно было придумано:каждая квартира имела свой закуток, куда можно было снести старые вещи, да и сами старые дворы, надо сказать, были спланированы с умом.
Кстати, одна любопытная деталь. . . В середине девяностых оказался в Италии, где должен был подписать договор на покупку пяти фильмов ведущих итальянских режиссеров для ВГТРК, в то время уже работал заместителем председателя, и в свободное от переговоров время Сережа Иезуитов, наш корреспондент, показывал мне Рим. Мы много раз входили с ним по ступеням в храм святого Петра, поражающего своими размерами. Кто-то говорил мне, что внутри храма поместилась бы колокольня Ивана Великого, долго рассматривали швейцарскую папскую стражу, одетую в средневековые костюмы часовых с алебардами, но больше всего поражали стройные юноши-часовые при входе в папскую канцелярию в черных мундирах с золотыми пуговицами, чем-то напоминавшие наших суворовцев, поднимались с Сережей к куполу ( тысяча ступеней по крутой винтовой лестнице ), чтобы увидеть “вечный город”, раскинувшийся яркой красочной панорамой до самого горизонта, фотографировались у высокого обелиска, вывезенного из Египта, обрамленного с двух сторон великолепными фонтанами. И вот как-то раз, проснувшись рано утром под колокольный звон, а жил я в тихой и уютной папской гостинице рядом с Ватиканом, где на завтрак, обед и ужин подавали огромную бутыль красного вина- пей не хочу ( так ведь и спиться можно было, если подольше пожить в папской гостинице!) решил прогуляться самостоятельно, не дожидаясь, пока за мною заскочит Сережа и повезет показывать очередные исторические памятники. Наскоро перекусив, вышел из гостиницы и, спустившись по крутой лестнице, повернул в первый же переулок, и медленно побрел, разглядывая витрины. Трудно сказать, сколько бы я так шел, если бы из подворотни не выкатился футбольный мяч, а следом за ним и смуглый пацан.
Ну, как тут было не зайти?!
Потом уже Сережа сказал мне, что дворы, в одном из которых я и побывал, строились еще при Муссолини, и похожи на наши тех лет, как две капли воды. Коробка из четырех домов, где от зари до зари пацаны гоняли в футбол, где на веревках сушилось белье, где из окон сварливые женщины визгливыми голосами звали детей домой, где по вечерам, вернувшись с работы, мужчины играли в карты (у нас в домино), попивая красное виноградное вино, а молодежь танцевала под радиолу или под патефон, где все знали все друг о друге и всегда были на виду у всех. Как наши коммуналки и предвоенные дворы, где в каждой квартире и в каждом подъезде назначались старшие. Сегодня таких дворов уже почти нет, а вот коммуналки еще остались. Но самое удивительное, похожие дворы видел и в Ратенове, уцелевшем в конце войны. То ли город немцы сами сдали, то ли 18-ая Померанская орденов Кутузова и Александра Невского артиллерийская бригада Резерва Верховного Главнокомандующего, в которой потом и прослужил три года, видимо уже зная, что останется в Ратенове, сберегла этот город для себя. Могу ошибаться, это всего лишь мои догадки, но градостроение той поры было строго подчинено тоталитарной идеологии, где негласный контроль был превыше всего. Впрочем, и Михаил Булгаков в романе “Мастер и Маргарита”, взглядом Воланда, отмечает этот квадрат, окаймлявший двор и пруд, ”причем заметно стало, что видит он впервые и что это его заинтересовало”. . .
Но вернемся в сорок первый.
Как-то глубокой ночью, когда мама и годовалый брат крепко спали, примостившись на деревянной скамье, встал и, тихо ступая среди спящих, выбрался наверх к открытой двери, у которой дежурили две девушки. Притаившись за их спинами, замер, с наслаждением вдыхая чистый, напоенный ночной влагой воздух.
-Смотри, смотри, -сказала одна из них. -Москва горит!
Высунув голову, посмотрел и я туда, куда показала она рукой. В просвете между домами, далеко у горизонта, кромка неба была окрашена в розовый цвет, как будто не на востоке, а на западе должно было встать солнце. Но больше всего поразило небо над Москвой — все оно было исчерчено лучами прожекторов, а за лесом, где поселок Стаханово опоясывала Москва-река, зависли яркие лампы, медленно опускавшиеся к земле, освещая и сам лес, и небо, готовое уже встретить наступающий день.
Яркая гирлянда на мгновение замерла за лесом и разом угасла.
-Сейчас бомбить начнет?-с тревогой спросила другая.
Тогда я не знал, что это была серия САБов-светящихся авиационных бомб, сбрасываемых с самолетов для освещения местности.
Но вслед за угасшей гирляндой наступила тишина.
-Разведчик, -определила ее подруга. -Теперь завтра их жди!
С минуту постояв за их спинами, я так же тихо и незаметно спустился вниз и, растолкав спящую маму, выпалил:”Москва горит!”
Мама не поверила.
Было это 22 июля 1941 года.
2.
Школа, в которую должен был пойти учиться, с первых дней войны стала эвагоспиталем с четырехзначным номером полевой почты 2943.
Нас же разместили в бараке, перегородив классы фанерными щитами. Ничего не хочется забывать:ни первого портфеля, сшитого мамой из серой холстины, ни третьей переменки, на которой в класс приносили каждому по куску черного хлеба, посыпанного сахаром, ни азартной игры в перышки. О, это была не просто азартная игра, это был заработок! На рынке десяток перышек можно было обменять на четвертушку хлеба или на целый брикет свинячего жмыха. Мечтой каждого из нас было заиметь перо“рондо”-плоское, устойчивое, как утюг. ”Рондо” редко переворачивалось на “спину”, зато чуть приподнятый широкий носок высоко подбрасывал “вражьи” перья. На “рондо” меняли пять перышек “86” или два школьных
завтрака, что приносили в класс на третьей переменке.
Самые азартные баталии проходили на уроках военного дела. Игра в перышки не мешала нам. . . петь. Пока военрук, привстав на цыпочки, выписывала на доске куплеты песни, бьющий сосредоточенно подводил носик перышка под бок противоборствующей стороны и. . . р-р-ра-аз!
Я по свету немало хаживал. . .
Перышко описывало в воздухе веселую замысловатую фигурку и падало на спину.
Готово!Одно перышко выиграно.
Жил в землянках, в окопе, в тайге. . .
Р-раз! И еще одно перышко переходило в спичечный коробок.
Теперь эта песня стала гимном Москвы.
Звали нашего военрука Клавой. Высокая, рыжая деваха, с фигурой, о которой говорят, что делали на троих, а одной досталась. Уроки военного дела начинались с того, что Клава предлагала надеть противогазы.
Желающих не было.
У каждого в доме был свой персональный противогаз. Домоуправление выдало их в начале войны, потому и не было желающих мерить Клавин противогаз. Встретив сопротивление класса, Клава быстро уступала, и класс с воодушевлением пел:
. . . Похоронен был дважды заживо,
Знал разлуку, любил в тоске. . .
Слова этой песни написаны поэтом Марком Лисянским. . . Впрочем,
« Мы, авторы текста песни “Моя Москва”, музыка И. О. Дунаевского, просим выслать причитающийся гонорар по следующим адресам:
Лисянский Марк Самойлович-полевая почта № 16726-Б.
Агранянц Сергей Иванович-2-я Извозная ул. , д. 30, кв. 77.
М. Лисянский, С. Агранянц. »
Стихотворение Марка Лисянского было опубликовано в декабрьском сдвоенном номере журнала “Новый мир”, кроме четверостиший о подвиге двадцати восьми панфиловцев. . .
Впрочем, лучше процитировать то, что Сергей Агранянц добавил в уже опубликованное стихотворение поэта:
Я люблю подмосковные рощи
И мосты над твоею рекой.
Я люблю твою Красную площадь
И кремлевских курантов бой.
В городах и далеких станицах
О тебе не умолкнет молва,
Дорогая моя столица,
Золотая моя Москва.
Мы запомним суровую осень,
Скрежет танков и отблеск штыков,
И в сердцах будут жить двадцать восемь
Самых храбрых твоих сынов.
И врагу никогда не добиться,
Чтоб склонилась твоя голова,
Дорогая моя столица,
Золотая моя Москва!
В стихотворении Марка Лисянского были другие строки:
У комбайнов, станков и орудий,
В нескончаемой лютой борьбе
О тебе беспокоятся люди,
Пишут письма друзьям о тебе.
А дело в том, что когда писалась сама песня, оркестр Дунаевского был далеко от Москвы, выехав на гастроли до начала войны. С началом войны оркестр Дунаевского в Москву не впустили. Со слов Марка Лисянского, стихотворение понравились Дунаевскому и он написал музыку, попросив завлита оркестра Сергея Агранянца добавить строки о панфиловцах, что заметно изменило стихотворение молодого лейтенанта. Кстати, сам подвиг был уже после того, как были опубликован первоначальный вариант стихотворения. Думаю, был бы Лисянский рядом, он попытался бы сделать это сам, но поэт был на фронте. Одно время, когда публиковались ноты, и текст этой песни, указывались все три автора- Дунаевский, Лисянский и Агранянц, но после смерти последнего, а умер он рано, Лисянский перестал упоминать соавтора, а чуть позже, публикуя стихотворение в сборниках, и вовсе включал эти строки, как свои собственные. Не мне судить о причине его забывчивости, но именно это и стало поводом к одному скандалу.
В начале лета 1972 года в отдел литературы Центрального телевидения, где я в то время работал, зачастил военный журналист,
полковник, с одним единственным предложением”прихватить” Марка Лисянского за плагиат. Каким-то образом попал к нему в руки документ, который процитирован выше. Никто из нас тогда не слышал, что у Лисянского был соавтор песни. Все считали, что автор песни один Марк Самойлович Лисянский. Уверен, все бы это и закончилось ничем, в те годы телевидение не любило скандалов, кабы не настырность полковника. Побегав по редакциям и вышестоящим учреждениям, он все-таки нашел тех, кто заинтересовался всем этим, и тогда последовал звонок из Союза писателей СССР с просьбой предоставить слово Лисянскому, чтобы поэт сам объяснил причину своей забывчивости. Судя по всему, в Союзе не очень-то любили поэта, и случай этот, как мне рассказывали потом, разбирался на разных заседаниях во всевозможных комиссиях. . .
И вот 13 июля 1972 года такая передача была записана. Дату помню потому, что храню книгу ”Все сначала” с автографом Марка Самойловича: ”Владиславу Павловичу Муштаеву — на память о знакомстве с добрыми чувствами. Марк Лисянский. 13 июля 1972 г. ”
Никогда больше не встречался с Марком Лисянским.
Помню, что в передаче поэт пообещал в следующий свой сборник включить текст песни, указав и имя своего соавтора. Обещание поэт сдержал. А тут как-то довелось заглянуть по делам в Литфонд и на доме, где жил Лисянский ( у метро“Аэропорт”), увидел мемориальную доску автору гимна Москвы.
Ничего особенного в этой истории, поверьте, нет. Подобное случалось и до этого, когда, к примеру, исполнителю что-то мешало в тексте, и тогда он сам или кто-нибудь, кто был рядом с ним, стилизовали “под автора”. Стилизовать-то проще, чем придумать самому. Вот только мемориальную доску надо было ставить поэту Лисянскому, а не автору песни, ставшей гимном. . . Авторами песни были все-таки трое: Дунаевский, Лисянский и Агранянц. . .
Как хотите, но прав тот, кто первым заметил, что чистоплотность почти так же плоха, как и благочестие.
Но вернемся в класс, где военрук Клава учит нас петь будущий гимн, не зная ни авторов, ни своей собственной судьбы, ни всего того, что ждет всех нас впереди. . .
Клава была зенитчицей. В начале сорок третьего ее демобилизовали за любовь к старшине батареи. Командиру батареи, который и сам был, судя по всему, малый не промах, не понравилось, что Клава “крутила любовь со старшиной”, и он рассказал о них командиру полка. Старшина получил десять суток гауптвахты, а зенитчицу демобилизовали. От греха подальше. Выдали Клаве проездные документы туда, откуда она призывалась, старшина снабдил ее харчем и теплым бельем, и отправили зенитчицу в тыл.
Устроилась Клава военруком в школу, мужики-то были на фронте, и теперь на каждом уроке старательно выписывала слова песен, поднимаясь на цыпочки, чтобы первые строки легли на широкую раму классной доски, а сорок пар, одни из-под ладони, другие не отводя глаз, рассматривали ее крепкие, мускулистые, поросшие рыжим пушком ноги.
До весны мы пели, а потом зенитчицу сменил безрукий майор. Одни говорили, что Клава уехала в деревню, другие, что видели ее на ткацкой фабрике в Раменском, только на военном деле петь перестали сразу:
-Встать!Смирно!-гаркнул майор, входя в класс.
Класс, ошалев, замер. За фанерной перегородкой учительница немецкого уронила мел.
-Двумя этими командами дежурный по классу будет встречать меня, -объяснил однорукий майор. -Чем занимались до меня?
-Пели!-выдохнул класс.
-Петь будете в строю!-отрезал однорукий.
В дощатом бараке проучился все годы войны, а в начале сорок шестого эвакогоспиталь закрыли и нас перевели в школу, наскоро, за лето, подновив ее. С новой школой мне не надо было знакомиться, как это делали мои одноклассники, школу я знал от чердака до подвала как свои пять пальцев.
Но это уже другая история. . .
3.
Эвакогоспиталь с четырехзначным номером полевой почты 2943 в поселке Стаханово под Москвой был госпитателем для тяжелораненых.
На четвертом этаже школы лежали тяжелораненые, на третьем те, кто начинал вставать, на втором — ходячие. Актовый зал школы служил им столовой, а по вечерам, после ужина, кинозалом.
Каждый вечер ребята из нашего двора забирались по пожарной лестнице на чердак и, дождавшись пока затихнут коридоры, проникали в актовый зал. Если чердак был закрыт, лезли через подвал, где хранились старые, поржавевшие кровати, какие-то ящики, бункеры с картошкой и капустой, которую никто из нас не трогал даже в самые голодные годы войны. Украсть картошку из госпитального подвала считалось больше, чем воровство. Не знаю, что останавливало нас: то ли причастность к общей народной беде, то ли отношение к нам раненых.
Никто из нас не попрошайничал, но и не отказывался, если предлагали кусок хлеба.
-Эй, пацаны, ходи сюда, -звали те, кто уже мог вставать и подходить к окнам.
Подбирались к окнам с оглядкой. Правила в госпитале были строгие, дневальные отгоняли ребят.
-Как жизнь, пацаны?-спрашивал кто-нибудь из раненых для затравки.
-Живем.
-Эй, Рыжий, -замечали прежде всего Леньку Тарабрина, -отец-то пишет?
-От отца получили, братуха молчит.
-Это бывает, -успокаивали его. -Матери скажи, дольше молчат. Молчит, значит, жив. Пожрать, пацаны, хотите?
-Давай, если есть, -соглашался Ленька.
-Братва, у кого чего осталось?-обращался кто-нибудь из них к палате.
Тут же появлялась наволочка, в которую складывалось все, что оставалось у раненых от завтрака, вчерашнего обеда и ужина, и все это на крепкой бельевой веревке спускалось к нам. Веревку мы с Ленькой срезали во дворе по их просьбе. Из госпиталя не выпускали даже ходячих. В военное время это считалось самоволкой. Но жизнь и смерть подобны вере и неверию, а потому и прячутся друг от друга. Вечерами, когда в госпитале объявляли отбой, мы видели, как самые шустрые, спускались по бельевой веревке со второго этажа, нанизав костыли на руку и, сопровождаемые дамой сердца, ковыляли к лесу.
Однажды мы с Ленькой решили проследить за одной такой парой, о чем никогда потом не вспоминали и никому не рассказывали. . . Выследив их и спрятавшись в густом низкорослом ельнике, видели, как его дама сердца быстро оголила огромный розовый зад и прислонившись к сосне стала приглашать своего кавалера приступить к активным действиям, смысл котороых мы понимали, но никогда раньше этого не видели. . .
Но бедняге мешали костыли. Он никак не мог приладиться к своему счастью, смешно подпрыгивая на одной ноге.
После этого мы уже не догадывались, а уже знали, почему особым вниманием среди раненых пользовались пацаны, у которых были старшие сестры. У меня не было сестры. Однажды предложил Зинке, кладовщице магазина, куда меня посылали отоваривать карточки, познакомить ее с кем-нибудь из раненых в госпитале, но та, залившись краской, стала дико орать, и хорошо еще успел увернуться, а то бы она разбила мне голову черпаком, которым отмеривала пшенную крупу. Никогда и никому больше не предлагал своих услуг. И кто знает, не было ли это первым уроком постижения меры, зная которую, человек знает все.
А знали мы даже то, что и не должны были бы знать в свои девять лет. . .
Лука Мудищев был дородный
Мужчина лет так сорока.
Жил вечно пьяный и голодный
В каморке возле кабака.
В придачу к бедности своей
Еще имел он, на беду,
Величины неимоверной
Семивершковую елду.
Была там и концовка, рассказывающая, как “на утро там нашли три трупа”, но полностью процитировать не могу даже в наш век “свободы слова” и отсутствия цензуры. . . В сборнике “Под именем Баркова:Эротическая поэзия XV111- начала X1X века”, изданном в издательстве “Ладомир” в 1994 году, нет этого четверостишия.
Это сегодня, входящие в интернет, могут найти и распечатку “Мастер и Маргарита”- “ В белом плаще с кровамым подбоем, шаркающей кавалерийской походкой, ранним утром четырнадцатого числа весеннего месяца нисана. . . ”, и”Сказки о тройке” братьев Стругацких, и песни Высоцкого, и стихотворения, ходящие под именем Баркова, с обязательнным включением “Луки Мудищева”, но без концовки, которую знали все мальчишки военной поры.
А в те годы нашим интернетом был двор. Двор и формировал свои законы, по которым жестоко наказывалась трусость, подлость, предательство
и зависть, что, кстати, пригодилось в жизни.
Не помню, чтобы трое били одного, всегда один на один, никогда не били лежачего, слабого, к старикам относились не просто с уважением, а с почтением. Сменяя друг друга, могли отстоять целый день в очереди за мукой для больной бабки, Ленькиной соседки, которую никто из нас и в глаза не видел. . . Впрочем, люди моего возраста все прошли эту мудрую школу.
Перечитал абзац и поймал себя на том, что кто-нибудь обязательно с недоверием хмыкнет или того хуже скажет, что автор впал в старческий маразм, приукрашая прожитое.
И будет прав. Но в свое оправдание замечу, что такое восприятие прожитого сродни творчеству.
Конечно же, били трое одного, били, но считалось это подлостью, а за подлость в моем военном детстве больно наказывали, дрались в кровь улица на улицу- чкаловские с серовскими, наркомводские с серовскими и с чкаловскими, ловили “чужаков”, случайно зашедших в чужой двор. Свой “квадрат” охраняли, как границу. Крали, залезая в пустые квартиры, оставленные теми, кто спешно эвакуировался, когда фронт близко подошел к Москве. Многих, кто попался на этих кражах, судили, отправляя в детские колонии. Все было, всего насмотрелись.
Однажды был свидетелем особого суда, когда судили красивую буфетчицу летной столовой за растрату сорока тысяч рублей. Это были очень большие деньги в годы войны. Летчикам-истребителям за сбитый бомбардировщик Ю-88 платили две тысячи рублей, за Ме-109 платили тысячу, а за транспортный полторы. Вот и выходит, что мой отец за годы войны не набрал и тридцати. А тут растрата в сорок тысяч !
Бомбоубежище в подвале первого подъезда к осени сорок третьего года переделали под народный суд, и мы часами, стоя на коленях и заглядывая в подвальные окна, слушали и смотрели судебные разбирательства. Других развлечений не было. От окон нас не гоняли. Только раз поставили милиционеров, когда слушалось дело об изнасиловании. Бородатый мужик изнасиловал девку в лесу, и она, вспоминая как это все было, почему-то не плакала, а хихикала, то ли стесняясь рассказывать, то ли вспоминая что-то приятное. . .
-Ишь ты, видать, понравилось, -решил милиционер, позволивший нам слушать, но не заглядывать в окно.
А дело о растрате запомнилось потому, что свидетелем выступал всемогущий начальник ОРСа красавец Мансуров, после войны ставший заместителем министра торговли РСФСР. Как рассказывали в поселке, Мансуров был любимчиком маршала Берия Лаврентия Палыча.
Когда судья пригласил его в зал, все, кто был в зале, заорали: “Вор!Вор!”, не обращая внимания на звонки и грозные окрики судьи. И только после того, как сам Мансуров потребовал тишины, зал замер.
-Не возьму я ваш килограмм сливочного масла!-зло сказал он, обращаясь к залу в наступившей тишине. -Вагон возьму! И никто знать не будет!!
Зал просто умер. Слышно было, как стучат настенные часы в зале суда.
Какое сливочное масло?! На карточки можно было отоварить подсолнечное масло, но его никогда не было. Вместо подсолнечного, карточку отоваривали смальцем, цвета оконной замазки, или лярдом-топленым салом, напоминавшим жидкое мыло, а вот сливочное никто и в глаза не видел. Только после войны, когда отец, демобилизовавшись из армии по-сталинскому приказу № 100, стал получать в Раменском военкомате полковничье довольствие, семья вспомнила вкус сливочного масла.
Буфетчицу суд пожалел, дав пять лет, вместо восьми. Рассказывали, что Мансуров был огорчен не самой растратой, а тем, что буфетчица скрыла от него эту расстрату и ему пришлось быть свидетелем в суде. Как покрыть растрату, Мансуров знал, как знал и правило, которое живо и сегодня: укради миллиард и никто не поймает, а украдешь кроссовки или залезешь в форточку, обязательно посадят.
Уже после войны судили в этом же зале и моего школьного товарища. За грабежи. Мы вместе учились до шестого класса. Суд дал Вовану двенадцать лет, как главарю банды таких же, как он, сопливых пацанов. Грабили они дачи в Кратово, продавая награбленное барахло на Перовской барахолке. Среди тех, кто сидел на скамье подсудимых, была и беременная девочка, которую Вован называл. . . женой.
Это было так неожиданно и странно, что эта история еще долго вспоминалась во дворе. И совсем не грабежи и тюремный срок в двенадцать лет, который получил мой школьный товарищ, удивил всех (чему тут было удивляться, когда мы сами, восхищаясь воровской романтикой, с восторгом рисовали черных кошек в подъездах, пугая жильцов, пели блатные песни и хвастались корявыми наколками “Витя”, ”Миша”, ”Коля”), а именно эта девочка. . . беременная жена Вована Гонтаря.
Потом судили Витьку Муравьева, по кличке Мура, неплохого мальчишку, так и сгинувшего после очередных отсидок где-то на далеких зонах или пересылках, судили и Арсена, подлого и злого подростка, нелюбимого всеми во дворе. Судили и других ребят, но это уже никого не задевало. Кто-то из них возвращался, чтобы потом снова сесть в тюрьму, кто-то так и сгинул, никогда больше не появившись в поселке. У многих и после войны не сложилась судьба. . .
В далеком Норильске сгинул Ленька Тарабрин. Встретив однажды на платформе “Отдых” Галку Расторгуеву, узнал от нее, что довелось ей повстречать на аэродроме в Норильске Леньку, опустившегося алкоголика, с обмороженными культяпками рук, таскавшего какие-то тюки на складе. . .
А в годы войны вся эта круговерть была привычным и обычным делом, почти не сохранившись в памяти. Вспоминается только рынок да эвакогоспиталь, как магнитом притягивавшие нас.
Может быть, потому, что были они нашей Меккой, где постигалось высшее проявлениие духа. . . Или мне это только кажется.
В дни Курской дуги во дворе госпиталя был разбит палаточный городок. В самом госпитале уже не хватало мест. . . Раненых подвозили по железнодорожной ветке, проложенной через лес еще до войны при строительстве ЦАГИ и аэродрома ЛИИ, и складывали во дворе под открытым небом, благо, лето было теплым и без дождей, а после обработки переносили в палатки. За это время у эвакогоспиталя перебывали все женщины поселка в надежде встретить близких или знакомых.
Мама не ходила к госпиталю. Она знала, что отец жив.
Марк Галлай передал ей газету “Правда” за 10 июля 1943 года, где была напечатана коротенькая заметка о воздушном бое на Белгородском направлении “одиннадцати самолетов Ла-5 во главе с ведущим летчиком Муштаевым с несколькими группами “мессершмиттов” общей численностью свыше 20 машин”. Летчики, ведомые Муштаевым, сбили 8 “мессершмиттов” и один подбили, не потеряв ни одного.
Заметка заканчивалась фразой: “Штурмовка прошла успешно. ”
В конце восьмидесятых, в издательстве “Молодая гвардия”, вышла моя повесть об отце “Анкеты пишутся кратко”. Собирая материал, я узнал, что автором этой заметки был Борис Полевой.
А в годы войны железнодорожная ветка послужила и для подвоза авиационных бомб и боеприпасов для соединения тяжелых дальних бомбардировщиков Пе-8, взлетавших ночью и уходивших куда-то далеко-далеко за Москву-реку. В поселке поговаривали, что летают они бомбить Берлин, но точно об этом никто не знал. Только после войны стало известно, что на аэродроме действительно базировалось соединение, созданное по приказу Ставки в марте 1942 года с целевым назначением- полеты на Берлин.
Было еще одно место в поселке, которое ребята охотно посещали. Небольшой базар:два длинных дощатых прилавка без навеса, за которыми бабы, укутанные серыми, мышиного цвета платками, жены тех самых мужиков богатых, что жили за рекой и гребли жемчуг лопатами, торговали мороженой сладкой картошкой, топленым молоком в граненых стаканах, хлебом-полбуханки за триста рублей, да разные “припадочные”- с развалом скобяного старья. Называли себя “припадочные” фронтовиками, торгуясь, плакали пьяными слезами, рвали на груди рубахи, обнажая похабные наколки, ругались и дрались. Военный
патруль забирал их вместе с их рваньем, но через неделю они снова раскладывали свои “товары” на дощатом прилавке.
У входа на базар, на платформочке с колесиками-шарикоподшипниками, сидел безногий в старой ушанке с красной звездой и всех звал сыграть в “веревочку”. Он шустро и незаметно для глаза набрасывал три петельки, предлагая в любую из трех ткнуть пальцем. Если
петелька затягивалась на пальце — рискнувший выигрывал, если она соскальзывала с пальца- проигрывал. Проигрыш безногий платил махоркой, насыпая махру в стограммовый стопарик, а выигрыш брал мылом, деньгами, хлебом, бумагой, ржавыми гвоздями, огарками стеариновых свечей, разным старьем, которые придирчиво осматривал. Потом это старье оказывалось на прилавке, и им уже торговал кто-нибудь из “припадочных”.
Однажды, вооружившись клещами, надергали мы с Ленькой гвоздей с крыши голубятни Туляка и, завернув их в газету “Правда”, отправились играть с безногим. Рассмотрев наше богатство, безногий заставил выпрямить погнутые гвозди. И мы, разыскав два битых кирпича рядом с базарной помойкой, стали лупить по ним кирпичом, выпрямляя их.
Все гвозди мы проиграли. Только раз хитрая петелька затянулась на грязном, в ссадинах от кирпича, Ленькином пальце. Мы бы и на следующий
день пошли играть с безногим, если бы не Туляк, заметивший нас из окна.
Выволочка, которую он устроил нам, сослужила добрую службу. Никогда больше, даже бывая в Сан- Франциско у сына или в Париже, не испытывал судьбу в азартных играх. Вот уж воистину: да сгниют плевелы, дабы проросло зерно.
Безногий и раскрыл тайну тяжелых бомбардировщиков Пе-8,
взлетавших с аэродрома поселка Стаханово. В тот день трое молодых летчиков, одетых в одинаковые кожаные регланы с капюшонами, пили топленое молоко у базарного прилавка.
-Смотри туда, пацаны! Ребята Берлин бомбят!
А когда они проходили мимо, безногий вдруг истерично заорал хриплым, срывающимся голосом:
-Бей их! Бей их, гадов!
Один из них обернулся и я запомнил его красивое, чуть овальное лицо. Он ничего не ответил безногому, только посмотрел как-то особенно и, как мне показалось, едва улыбнулся.
Тогда, на базаре, мимо нас прошел дважды Герой Советского Союза П. А. Таран.
В тот день безногий больше не стал играть в “веревочку”. Собрав свои пожитки, положил мешочек с махоркой на платформочку и, отталкиваясь двумя чурбачками, обитыми черным дермантином, покатил с базара на своих четырех колесиках-шарикоподшипниках, громко выкрикивая на весь базар одну и ту же фразу, как заклинание, как мольбу, как молитву:
-Кто к знамю присягал однажды, у оного и по смерть стоять должен.
Вы с удивлением спросите, как это я узнал, что это был Таран?
В конце восьмидесятых Наталия Ивановна Харитонова, моя соседка, жена Героя Советского Союза, заслуженного летчика-испытателя СССР Николая Николаевича Харитонова в годы войны летавшего вместе с П. А. Тараном, пригласила меня с семьей погостить у ее сестры Дуси в Чернигове.
Вот там я и познакомился с ним.
-Сколько же вам было в сорок третьем?-спросил он.
-Десятый шел, -ответил я.
-И запомнили?
-Хотите верьте, хотите нет.
-Ну, положим, сходится. Базировались мы на испытательном аэродроме, потом нас под Полтаву перебросили. И топленку с хлопцами ходили на базар пить. Бабка там одна хорошо ее готовила- с поджаристой корочкой, в деревенской печи. А вот инвалида не помню. . . Только одного не пойму, как же это вы соседа-то своего не узнали?Ведь Колька со мною все эти годы рядом был? А-а-а?-и хитро, с недоверием, посмотрел на меня.
Встретившись впервые с Николаем Николаевичем в подъезде, когда он, перейдя из ВВС, где служил под началом генерал-лейтенанта П. А. Тарана, шеф-пилотом на Туполевскую фирму (кстати, Николай Николаевич Харитонов испытывал сверхзвуковой бомбардировщик Ту-22, “Бикфайер”, как его называли американцы), обустраивался на новой квартире, я не узнал его. Ничто не заставило память вернуться в те далекие годы. Нового соседа я видел впервые.
-Так ведь усы-то только у вас одного и были! Все трое одного роста, одинаково одеты. . . и только у одного усы! А это уже особые приметы, как утверждают криминалисты.
-Ишь, ты! Впрочем, десять лет, -он сделал паузу, — в годы войны, считай, все пятнадцать. А-а-а что?! Вдруг так и было?!- Таран, судя по всему, так и не поверил. А может, был и прав, что не поверил. Забывчивая память часто воскрешает именно то, во что нам самим хотелось бы верить. . .
Выдумка нередко мать необходимости, но в этом конкретном случае одно из составляющих формулы-”выдумка-необходимость” отсутствует, а именно, необходимость. Нет и не было необходимости придумывать, что мальчишкой видел человека, которого никогда не знал раньше, с которым никогда бы и не встретился, если бы не поездка в Чернигов, а встретившись, тут же и расстались. . . Осталось только ощущение, что настоящее, по сути, всегда суммарно взятое прошлое. Как память…
Впрочем, их величество судьба и случай сыграли тут свою роль:судьба, что детство и юность прошли в городе, где все дышало и жило авиацией, судьба, что родился в семье известного летчика-испытателя Павла Фомича Муштаева, судьба, что жизнь сводила с интересными людьми, а его величество случай подарил соседство с Николаем Николаевичем Харитоновым и забросил в Чернигов, где в те годы жил П. А. Таран. Жив ли он сегодня?
Давно убедился, что человек счастлив именно этим богатством: судьбой и случаем. Все остальное просто пыль. . .
А заклятая “веревочка”долго еще не уходила из нашей жизни. Ленька,
который был посмекалистей нас, стал часами простаивать рядом с безногим, постигая все премудрости этой игры. И как ни старался безногий отвлекать внимание прибаутками и матерными частушками, Рыжий все-таки усмотрел, что если набрасывать петельки справа налево, то серединное кольцо обязательно затянется на пальце, а если слева направо, то соскальзывали все три. И тогда, вооружившись веревочкой, отрыл во дворе собственную игру.
Но тайна “веревочки” не могла жить долго. И скоро весь двор повалил на базар играть с безногим. Не выдержав нашествия, под улюлюканье и свист пацанов, положил инвалид на колени мешочек с махоркой, сунул “веревочку” в карман телогрейки и укатил на другой базар. Говорили, что он долго еще играл в Перове, пока и там не закрыли барахолку.
Но это уже было после войны. . .
4.
Будущие поколения обязательно станут оглядываться на нас с жалостью и несказанным удивлением. ”Как могли они так жить?”- станут они спрашивать друг друга, забывая, что история, по сути, биография их самих. И тут известное изречение Козьмы Пруткова: «Хочешь быть счастливым- будь им!» — уже не отвлеченный афорзм, а жизненное кредо.
Люди, с которыми свела судьба, лишь с большими оговорками для меня относятся к категории обыкновенных смертных- летчики-испытатели.
Жили они рядом, многих я знал, со многими дружил до последних дней их жизни, любил и восхищался ими.
И если раньше это был только юношеский восторг, который никак не укладывался в четкую формулу, то сегодня, с высоты прожитых лет, могу объяснить свое восхищение:
— первое, восхищало всегда стремление летчика-испытателя бороться за опытный экземпляр самолета, не жалея собственной жизни. Это было выше смелости. Впрочем, у них самих это было азбучной истиной;
— второе, многие из тех, кого видел и знал, погибли при исытаниях, и я видел их похороны. Погиб Расторгуев, а с его дочерью Галкой мы росли в одном дворе, погиб Станкевич, и мама сказала, что они дружили с отцом и Юрий Константинович часто бывал в нашем доме;погиб Терехин, а с его сыном Юркой мы жили в одном подъезде, и наши матери были подругами, погиб Петя Попельнюшенко, красивый и веселый человек, ”капитан Попельштейн”, как он в шутку называл себя сам, живший прямо над нами, погиб Алексей Гринчик, и я видел его гибель. . . В детстве это запоминается на всю жизнь!
— третье, в испытательном полете летчик-испытатель должен проявить “привычку к непривычному”, которое и отличает его от других. Конечно же, дается это далеко не сразу и воспитывается немалым трудом и временем, но понимаешь-то это только с годами и собственным житейским опытом, а в юношеском возрасте летчики-испытатели представляются живыми Богами, живущими рядом с тобой;
— четвертое, терпение. Но это требует более подробного объяснения.
После окончания школы пришло время выбирать будущую профессию и меня, как призывника, стали приглашать в военкомат. Выбор был велик:
общевойсковые, артиллерийские, военноморские, авиационные училища. Я выбрал авиацию, мечтая стать, как отец, летчиком-испытателем. О чем же еще могли мечтать мальчишки, живя в городе, где жили Короли?Даже мой сын, окончив школу, поступил в МАИ, а после института два года прослужил в авиации, обслуживая, как авиационный техник-инженер, сверхскоростные бомбардировщики Ту-22 (“Бикфайеры”) на аэродроме в Мачулищах под Минском. Только не подумайте, что это единственный пример. Дочь летчика-испытателя Виктора Расторгуева стала известным летчиком-испытателем вертолетов, рекордсменкой мира Галиной Расторгуевой, Саша Гарнаев, сын Героя Советского Союза, заслуженного летчика-испытателя СССР Юрия Гарнаева, стал известным летчиком-испытателем, Героем России. А вот со мной все получилось иначе. . . Неожиданно для меня, моему выбору воспротивился отец:
-Только не в авиацию!-твердо заявил он. -Убьешся. Ты не сможешь быть хорошим летчиком, а плохим и быть не надо.
-Но почему?-возмутился я.
-А потому, что хороший летчик должен обладать главным свойством характера- терпением. А вот его-то у тебя и нет. Штурмовать и атаковать не самое трудное в этой жизни, терпение и время – вот главное, чему следует учиться всю жизнь.
Это сейчас, спустя целую жизнь, я знаю, что он оказался прав, а тогда не поверил. . . Сколько же раз потом корил себя за то, что не хватило именно терпения и времени довести до конца начатое дело, промолчать, когда того требовала логика, и только сейчас, научившись терпению за целую жизнь, понимаю и отца и Марка Галлая, Героя Советского Союза, заслуженного летчика-испытателя СССР, писателя, которые терпение ставили одним из основных условий профессии летчика-испытателя:
“Летчик-испытатель может быть безукоризненно храбрым, исключительно грамотым и неутомимо выносливым, но если ко всем этим обязательным качествам не приложено еще и терпение, ничего хорошего от него не жди. . . ”
-и пятое, порядочность. Да-да, не удивляйтесь, порядочность! Испытательная работа позволяет из самых лучших побуждений любой собственный промах вывернуть так наизнанку, что при желании можно говорить и об объективной пользе, но все это далеко от элементарной порядочности. Чего греха таить, соблазнительно промах превратить в геройство, только все это не имеет никакого отношения к профессии летчика-испытателя, “обязанного свободно летать на всем, что только может летать, и с некоторым трудом на том, что летать не может”. Впрочем, порядочность необходима не только для профессии летчика-испытателя, а уж по сегодняшней жизни и просто дефицит. . .
Тридцать с лишним лет (годы, которые и формируют характер), прожил я в городе, где все имело отношение к авиации. Жил на улице Чкалова в доме, в котором, как рассказывали, бывал Валерий Павлович. В подъезде, в котором и сейчас живет брат с семьей, жили известные летчики-испытатели: Александр Пальчиков, Григорий Галато, Петр Попельнюшенко, Владимир Терехин, Павел Муштаев, а потом и Николай Харитонов. . . Так уж распорядилась судьба, но выбрали они почему-то именно четвертый подъезд, и для меня мой подъезд стал огромной и щедрой страной.
Каждое утро старенький автобус увозил их на аэродром, а поздним вечером, когда смолкал моторный гул за лесом, они возвращались домой, и подъезд оживал музыкой, смехом, бесцеремонными звонками.
До начала войны оставался всего лишь год. . .
В марте 1940 года в Германии были закуплены основные типы боевых самолетов:истребители “Юнкерс-88”, Дорнье-215” и транспортный “Юнкерс-52”.
По возвращении в Москву члены комиссии были вызваны в Кремль к Сталину.
-Организуйте изучение нашими летчиками-испытателями немецких самолетов. Сравните их с новыми нашими. Научитесь их бить, -сказал он, отпуская их домой.
Каждый самолет прошел летные испытания по развернутой программе, чтобы выявить летно-тактические данные и аэродинамические характеристики. Немцы были уверены, что русские не смогут соперничать с ними. Что можно сделать за год?. .
На “мессере сто девятом” летал И. Д. Селезнев, на “дорнье”-П. Ф. Муштаев, на “хенкеле сотом”-П. М. Попельнюшенко.
Первый самолет, который сбил отец во время войны, был. . . ”Дорнье-215”. В книге “Испытано в небе” Марк Галлай заключает, что “похоже сложилась летная биография и у известного американского летчика-испытателя Бриджмена, очень интересные записки которого “Один в бескрайнем небе” были изданы у нас в русском переводе. . . ”, а судя по автографу, который он оставил, даря свою книгу, они искренне уважали и любили друг друга. . .
“Дорогой Владислав Павлович! Автор этих записок от души желает Вам жизни, более продолжительной, но такой же достойной и благородной, какую прожил Ваш отец настоящий летчик и настоящий человек. Марк Галлай. 22. 12. 65. ”
Многих знал близко, называя их просто: дядя Петя -Петр Попельнюшенко, дядя Миша-Михаил Федоров, дядя Гриша-Григорий Галато, дядя Витя-Виктор Расторгуев, дядя Макс- Макс Аркадьевич Тайц (М. А. Тайц -один из основоположников авиационной науки, подготавливавший трансарктические перелеты экипажей Чкалова и Громова, жил в соседнем доме), дядя Саша — академик, Герой Социалистического Труда Александр Иванович Макаревский, начальник ЦАГИ (с его сыном Олегом мы были друзьями, а его мама, врач эвакогоспиталя, лечила многих мальчишек во дворе, как и меня, когда врачи нашли затемнение в легком), дядя Игорь-летчик-испытатель, чемпион РСФСР по теннису Игорь Владимирович Эйнис, научивший меня играть в теннис. . . Марк Лазаревич Галлай, таких как я, называл — « дети Авиатики».
Они были молоды, а все великое сделано молодыми.
О гибели дяди Вити- Виктора Леонидовича Расторгуева, двор узнал на следующий день. В школу не пришла его дочь. . .
Ленька Тарабрин, тайно влюбленный в Галку Расторгуеву, демонстративно собрав книги и тетради, покинул класс. И даже гневный окрик учительницы:
-Куда? Вернись, Тарабрин!Это не твой отец!Завтра без матери не приходи!-не остановил его.
Великий мастер фигурного пилотажа, испытывая реактивный ускоритель на серийном истребителе Як-3 и не раз выходивший при испытаниях из самых невероятных ситуаций, не мог спастись на этот раз. . . При испытании ускоритель взорвался. Воздушные бои требовали высоких скоростей. Шла тяжелая война, и все силы авиации были направлены на решение текущих требований фронта.
Это была первая смерть, которую запомнил на всю жизнь. . .
Запомнил и правило, которым руководствовался потом: плохо, когда человеку не хватает ума, но плохо вдвойне, когда не достает души.
Мне повезло: у меня в жизни были хорошие учителя. Я и плохих называю хорошими. Ведь и они научили многому. Помню Арона Ильича Рубина, фронтовика, учителя истории и прекрасного директора школы, научившего достойно относиться ко времени, в котором живешь, помню и учительницу литературы и русского языка Крейдич, не любившую ни литературы, ни русского языка, и этим, как не странно, научившая полюбить и литературу и русский язык. Смешно, конечно, звучит, но я достойно вернул ей полученные ”знания”, работая заместителем главного редактора Учебного телевидения. В 70-80 г. г. телевидение как раз и создало знаменитый цикл телевизионных программ на школу по литературе и искусству.
Программы Лакшина, Лотмана, Крымовой, Ваншенкина, Панченко,
стали украшением телевизионного вещания на долгие годы. Повторяются они и сегодня, хотя телевидение поменяло свое лицо. . .
А после того, как в издательстве “Педагогика”вышла моя книга очерков об учебном телевидении “Уроки искусства”, послужившая для многих удобным пособием при написании дипломных работ и диссертаций, Крейдич вдруг вспомнила обо мне.
-Помнишь Крейдич?-спросил меня как-то при встрече ее сын, работавший редактором в литдраме Центрального телевидения.
Еще бы не помнить!
“Творчество Пушкина(Лермонтова, Тургенева, Гоголя, Некрасова,
Толстого, Чехова, Маяковского, Блока) полноводная река, в которую стекаются маленькие ручейки народного творчества. ”
Такое не забудешь!
-Она просила, если встречу, передать тебе привет! Книга ей твоя понравилась. Может, зайдешь в гости?Мама будет рада.
-Вот уж не ожидал! -удивился я.
Скажем и ей спасибо, что своим чудовищным штампом о “полноводной реке” разбудила во мне неистовое желание рассказывать о литературе так, чтобы настоящий интерес и любовь к литературе и русскому языку стали нравственным прозрением, а не холодным и скучным перечнем имен, дат и правил. Хотя, если честно, даже и в этом не ее заслуга, а моего покойного деда, Фомы Тимофеевича, преподавателя литературы и русского языка Первой мужской гимназии города Чугуева, и отца, который не только знал и любил литературу, но и сам неплохо писал, подтверждая общеизвестное правило, что талантливый человек талантлив во многом другом. Ну, а если смотреть еще дальше, то не родство ли с Глебом Ивановичем Успенским, моим прадедом, сыграло тут свою роль? “Да, прав Коровьев. Как причудливо тасуется колода! Кровь!” Бабка-то моя, по отцовской линии, была Успенской. А если еще и верить «хитрой» конторе в Лос- Анжелесе, готовой тут же разыскать любую родословную, только заплати 50 долларов, род мой начинается с 1707 года и идет от рыцарей-крестоносцев, а герб- щит, в центре которого лев держит в лапах морской якорь, и всю эту конструкцию опоясывает пурпурная лента с многозначительным девизом : “ VZDY PRIPRAVEN”. Как юный пионер.
День Победы двор встретил доморощенным салютом.
У каждого в квартире хранились боезапасы, натасканные с аэродромных
складов. У кого бомбы- зажигалки, у кого трассирующие снаряды, у меня была даже противотанковая мина, мирно лежавшая под маминой кроватью. А уж просто патроны были у каждого. Помню, однажды в лесу, рядом с железнодорожной веткой, нашли мы дистанционные взрыватели для фугасных бомб с таймером. То ли один из ящиков упал при разгрузке и его падения никто не заметил, то ли их просто рассыпали и не обратили внимания, но ребятам понравились тикающие механизмы и часовые, вращающиеся циферблаты, с которыми по очереди играли все во дворе, пока двое из ребят не оставили “часики” тикать и дальше. . .
При взрыве дистанционного взрывателя один из них погиб, его не смогли спасти даже хирурги эвакогоспиталя, другой потерял глаза. Меня спас Ленька Тарабрин, заставивший выбросить взрыватель там же, где мы его нашли.
-Брось!-распорядился он. -Чего он тикает, знаешь?
Я не знал. . .
Победа принесла яркий свет в окнах домов поселка, освободившихся от защитных драпировок, радостное ощущение, что вернутся отцы с фронта, что наконец-то уйдет прочь вечное чувство голода. . .
В годы войны новых опытных самолетов строилось мало. Не было шансов на внедрение в серию даже самых перспективных машин. Фронт требовал улучшения и усовершенствования уже серийных образцов, вот почему первые реактивные истребители МиГ-9, Як-15 а чуть погодя, Ла-150, были замечены тут же, стоило им только появиться на аэродроме ЛИИ.
И как бы ни секретили их появление, в поселке знали все, что МиГ-9 будет испытывать Алексей Гринчик, а Як-15- Михаил Иванов.
Купаясь на Москве-реке, видели, как они взлетали и садились, видели, как первые реактивные истребители выполняли фигуры высшего пилотажа, как заходили на посадку с выключенными двигателями, плавно планируя в упругом воздухе. Видели мы и гибель Алексея Гринчика. . .
Взлетал он с дальнего конца взлетной полосы, упиравшейся в дачный поселок “ 42 км. ” Есть такая платформа по Казанской железной дороге: сначала станция “Отдых” (город Жуковский), потом станция “Кратово”, мы ходили туда купаться на озеро, а следующая остановка “42 км”.
Миг-9 низко прошел над взлетной полосой и неожиданно выскочил над нашими головами, с набором высоты уходя на вираж. Другим концом взлетно-посадочная полоса упиралась в песчаный обрыв над Москвой-рекой. Грохот реактивного двигателя тут же и догнал его, больно ударив по барабанным перепонкам. Это уже потом, когда пришла эра сверзвуковых самолетов, грохот реактивных двигателей догонял самолет, когда тот почти исчезал из глаз. Каждый из нас знал, что означает этот взрыв за лесом и дребезжание стекол в оконных переплетах:
-Звуковой барьер прошел!-тут же определяли знатоки причину взрыва. Этот “кто-то” не был близок нам так, как был близок Гринчик.
-Гринчик!Гринчик взлетел! — враздробь заорали ребята, загоравшие на речном песке.
Это было так неожидано и так красиво, что в первый момент никто не понял, почему вдруг машина резко перевернулась и стремительно понеслась к земле. . . И только взрыв вывел всех из оцепенения.
Через два дня поселок вышел проводить Алексея Николаевича в последний путь. . .
Траурная процессия растянулась на всю улицу Чкалова, вдоль которой стояли люди. Впереди процессии несли большой портрет улыбающегося
летчика-испытателя, первым проложившего путь реактивной авиации в стране с гордым именем- СССР.
В поселке часто хоронили летчиков, это были не первые похороны (и не последние. . . ), но похороны Гринчика запомнили все, кто видел их.
“Летчики не умирают, они уходят в небо!”-стала последней фразой документального фильма “АВИАТОРЪ”, автором которого довелось быть, работая на Центральном телевидении. Помню, Галлаю понравился этот фильм, он даже позвонил мне. Потом часто слышал, как эту фразу повторяли другие, не пережившие бесконечной череды похорон, как пережили их мы, мальчишки поселка Стаханово, ставшего потом городом Жуковским.
Однажды, при встрече с Галлаем, сказал Марку Лазаревичу, что видел и помню, как погиб Алексей Николаевич Гринчик.
Дело в том, что в тот день Галлая не было на аэродроме. Он был в командировке, и о гибели узнал, подруливая к ангарам, на которых увидел большие черно-красные траурные флаги.
-В чем дело? Что случилось?-спросил он у механика, едва успев вылезти из самолета.
-Несчастье. Погиб Гринчик. . .
-Знаете, когда я это услышал, первое, о чем я подумал, что такой летчик не мог, не должен был разбиться. Мне рассказывали потом, как это все произошло. А что запомнили вы?-спросил Марк Лазаревич.
И тогда я рассказал, что видел и что запомнил в том далеком и голодном, послевоенном сорок шестом. . .
-Сходится. Похоже, что видели, -вздохнул Галлай. — А погибают и короли. . .
“Короли” было любимым обращением Гринчика к товарищам по профессии.
Марк Лазаревич Галлай продолжил испытание МиГ-9 после гибели друга и теперь уже его имя, про себя и вслух, повторял поселок, с тревогой провожая летящий истребитель.
При желании меня можно корить за сентиментальность, но если посмотреть на этот недостаток чуть-чуть иначе, то тот, кто сентиментален, не скрывает своих чувств, не изобретает способ их выражения. Впрочем, сентиментальность утомительна, как бесконечная череда одних только слез.
Испытание первых опытных образцов были закончены, и на аэродром стали прибывать десятки истребителей малой серии, потребовавшие и такого же количества летчиков.
Поселок ожил. Молодые и крепкие ребята, в одинаковых красивых летных куртках, группой и в одиночку, стали появляться на улицах поселка.
-Гляди, реактивщики пошли!-знал каждый мальчишка в поселке. Это уже не было тайной.
Больше я никогда не видел авиационных катастроф. Правда, однажды бегали на опушку леса смотреть на упавший самолет, не дотянувший до взлетно-посадочной полосы метров триста. Огромная машина, зарывшись носом, лежала на картофельных делянках рядом с болотцем. Эта машина послужила впоследствии основой для разработки пассажирского самолета Ту-104.
Вечером слышал, как отец, вернувшися с аэродрома, рассказывал маме и деду, что причиной катастрофы стали произвольно закрывшиеся
посадочные закрылки. Зная летчика-испытателя, отец даже помыслить не мог, что причиной может быть человеческий фактор. Дед, помню, спросил:
-Арестовали?
Время-то было особое. . .
-Нет, батька, не арестовали, -ответил отец. -Нет его вины.
Но аварийная комиссия не нашла каких-либо претензий к технике и ответственность легла на плечи летчика-испытателя. И только спустя много лет, на одном из серийных экземпляров “неожиданно” самопроизвольно убрались закрылки!
Так был выявлен дефект системы, послуживший причиной той первой аварии при испытании, груз которой все это время нес на себе Герой Советского Союза, заслуженный летчик-испытатель СССР Николай Степанович Рыбко.
“Время-мгновение, которое захочется запомнить и остановить” -заметил однажды Максимилиан Волошин, что и попытался сделать, вспоминая детство и юность.
5.
В старости не увеличивается число друзей. . . Так уж распоряжается жизнь. И не только у меня одного, у всех. Но и это еще полбеды. Главное, потери безвозвратны. И понимать это начинаешь, перестав суетитЬся. Ведь по сути все люди, без исключения, эгоисты, только одни сами живут и дают жить другим, другие живут только сами, мешая жить окружающим, но вот третьи самые отвратительные: и сами не живут, и другим не дают жить. Встречался и с теми, кто принадлежит к последней категории. Встречи приносили одни неприятности.
После школы, о которой вспоминаю с противоречивым чувством, был призван в армию, дважды попытавшись поступить в военное училище:сначала в Высшее военно-морское артиллерийское в Риге, провалившись на экзамене, потом в среднее артиллерийское в Туле, но уже сам завалив экзамен, наслушавшись советов старшины-макаронника, приставленного “дядькой” к абитуриентам.
-Лучше три года, чем всю жизнь!-советовал старшина безусым мальчишкам. —
Загонят в дальний гарнизон, вспомнишь потом старшину, -говорил он, смачно поедая домашний харч будущих курсантов. -Три года- это что! Это раз плюнуть, а потом гуляй-не хочу.
Но плюнуть и погулять не получилось.
Армию, как живопись, понять можно, только познав саму жизнь. Вот в эту самую жизнь я и был призван в октябре, недели через две после возвращения из Тулы. Никаких проводов семья не устраивала. Помню, после обеда, надел старое пальто деда, намотав на горло белый кашимировый шарф, нахлабучил на лысую башку кепку-семиклинку, тогда военкомат заставлял призывников остригаться наголо “под Котовского”, взял небольшой фибровый чемоданчик, с которым ходил на тренировки в спортивный зал, попрощался с мамой, отец после обеда отдыхал, и поплелся в военкомат, никем не провожаемый. Даже девушка, по имени Элла, не пошла провожать меня. Это был своеобразный ритуал в семье: мужчин никто не должен был провожать, чтобы они быстрее возвращались.
Быстрей не получилось, но вернуться-вернулся. . .
Отец уже был серьезно болен, перенеся два инсульта, дед почти не вставал, а девушка Элла готовилась выйти замуж за моего школьного дружка Мишку Ульянова.
Страшно вспоминать имена друзей. . . А вдруг уже их нет в живых?. .
Но сначала была армия, когда нас, наголо стриженых, одетых в разное старье, погрузили в автобус времен НЭПа и, под оркестр, игравший в поселке на похоронах, повезли на вокзал.
Первые два дня провели в колхозном клубе, напоминавшем сарай, в котором хранят зимой семена, недалеко от станции “Бородино”, а потом повезли в Черняховск, в товарных вагонах, на которых чья-то заботливая рука четко вывела: “40 чел. — 10 лошадей”. Такие вагоны, оставшиеся после войны, долго еще сновали туда-сюда по огромной стране.
В пути было две остановки: днем в Смоленске, другая уже ночью- “Всем выйти и оправиться!”. После Смоленска, когда эшелон в щепы разнес привокзальный рынок, отцы-командиры нигде больше поезд днем не отстанавливали. В те послевоенные годы брали всех: и тех, кому подошло время служить Отечеству, и тех, кто когда-то был освобожден от призыва, работая на производстве, и тех, кто участвовал в восстановительных работах после войны, окончив ФЗУ, и безусых мальчишек, и женатиков с двумя пацанами, и студентов педвузов, где не было военных кафедр, и плешивых “академиков” любовных утех, и наивных пацанов, знавших манящую тайну лишь из похабных историй, щедро передаваемых друг другу свистящим шепотом. Одним словом, всех под одну гребенку. Мужиков на огромную армию после долгой войны не хватало. . . А в армии уже ждали те, кто хоть краем, но успел зацепить страшную войну, а отслужив после победы положенное, остался на сверхсрочную. Ехать- то им было некуда. . .
Выгрузив в Черняховске всю эту разношерстную и дурно пахнущую толпу и построив поротно, повели через весь город в казармы артиллерийского полка.
22 января 1945 года, в понедельник, войска 3-го Белорусского фронта заняли город Инстербург(Восточная Пруссия), ставший затем Черняховском. Инстенбург -небольшой городок, ничем не лучше Остероде, Дейч-Эйлау, Алленштейна. В первом же письме из дома отец писал, что знает этот городок и что в конце января 1945 года садился на взлетно-посадочную полосу аэродрома в Инстербурге, на котором до этого базировалась эскадра тяжелых бомбардировщиков люфтваффе. По данным
