Василий Семёнович Лановой: выдающийся советский и русский актёр, артист театра и кино от Бога.

16 января свой 84-й день рождения отмечает выдающийся советский и русский актёр, мой земляк и старший товарищ Василий Семёнович ЛАНОВОЙ, чьё доброе отношение ко мне есть моя гордость.
Помните, читатель, в фильме «Офицеры» генерал-полковник Иван Варрава дарит пацану-суворовцу свою парадную фуражку? Увы, но Андрей Громов, игравший Ивана Трофимова, не связал свою судьбу с армией, чего бы многим из нас хотелось. Не подался он и в артисты, не смотря на то, что снялся в четырёх фильмах и притом в главных ролях. А вот очень достойным человеком стал. После окончания МГИМО, защитил диссертацию. Как экономист-международник находится на дипломатической работе при ООН. У него — сын и дочь. Разумеется, это — чистая случайность. В том смысле, что никакой связи нельзя наблюдать между судьбой конкретного Громова и тем обстоятельством, что в далёком детстве он играл в культовой картине с народным артистом СССР Лановым. Хотя тоже, как сказать. Когда я поведал приятелю об этом факте, он справедливо заметил: с кем поведёшься, того и наберёшься. Однако железной закономерностью можно полагать то, что именно Василий Семёнович, а не кто иной, создал образ легендарного офицера, генерала всего Советского Союза. И тысячи, если не миллионы юношей избрали профессию — Родину защищать именно после того, как посмотрели этот в высшей степени патриотический, созидательный и содержательный фильм. Как не случайно именно Лановой сыграл когда-то революционного романтика Павку Корчагина, и просто романтика Артура Грея. Подобных случайностей в искусстве просто быть не может. Потому как речь мы сейчас ведём об артисте от Бога и одновременно воистину народном артисте – достоянии отечественной культуры. Он с непременным успехом и потрясающей достоверностью воплотил на экране графа Вронского, Феликса Дзержинского, обергруппенфюрера Карла Вольфа, императора Константина Багрянородного, Юрия Андропова, кардинала Ришелье, офицеров милиции и бывшего лётчика Вадима Алтунина. Он жизнью своей наполняет собственные образы.
Про театр уже не говорю. В своём родном академическом имени Е. Вахтангова Василий Семёнович трудится без малого шесть десятилетий! То есть, как сделали ему после Щукинского училища запись в трудовой книжке, так она больше не менялась. («А что кино? Александр Птушко для «Алых парусов» перебрал 104 актёра, прежде чем на мне остановился. Так ведь и откровенно признался: «Меня интересуют в вас только ваши внешние данные». Понимаешь, кинематограф пользовал в основном лишь мою фактуру. И вообще любые съёмки только опустошают. Зато театр всегда окрыляет. Наш великий учитель Евгений Вахтангов не зря утверждал: театр должен уметь «делать лица». Играть надо всё – от трагедии до водевиля»).
На собственно фактуре Ланового есть резон остановиться подробнее хотя бы потому, что, примерно, с начала шестидесятых и до середины восьмидесятых в Советском Союзе никто по столь специфической части актёру не составлял конкуренции. Характерна в этом смысле дискуссия, в которой привелось однажды участвовать автору сих строк. Моя приятельница, пылкая и давняя почитательница таланта Ланового призналась: «Вася Высочество (так его доныне называют все воздыхательницы) — самый красивый артист в стране, и я бы многое отдала, чтобы ему отдаться!» — «Симпатичный, — говорю ей с ехидцей, — у тебя получился каламбурщик. Но, неужели Семёныч по-твоему красивше будет Сергея Столярова или Олега Стриженова?» — «Да никакого сравнения! – возмутилась дама. — У первого красота лубочная, у второго — революционная. А Васичка — просто красавец на все времена!».
Это, так сказать, мнение «слабой половины» тогдашнего советского народа. А вот и признание (пусть тоже неординарное, даже на грани фола) корпоративного артистического сообщества. Известный этапный и классический спектакль «Принцесса Турандот» был восстановлен Рубеном Симоновым в период «оттепели». Роль принца Калафа исполнял Василий Лановой, принцессы Турандот — Юлия Борисова, а Масками были: Николай Гриценко (Тарталья), Михаил Ульянов (Бригелла), Юрий Яковлев (Панталоне), Максим Греков (Труффальдино). Это, кстати, единственная версия легендарного спектакля, снятого отечественным телевидением. В отличие от трактовки Вахтангова, актёры здесь играли не страсти своих героев, а ироническое отношение к ним. Абсолютная серьёзность снималась и интермедиями масок, которые комментировали происходящее в подчёркнуто современном духе, что открывало широкие возможности для импровизации. И вот Гриценко пылко, с надрывом произносит: «Семён Михайлович Буденный — Василь Семёныч Лановой. / Один рождён для жизни конной; другой — для жизни половой!»
Уже на следующий, после премьеры, день театр Вахтангова штурмовала тысячная толпа завзятых театралов, жаждавших услышать невероятную оценку таланта молодого актёра, как бы перечёркивающую архаичное утверждение о том, что в СССР секса нет и в помине. Но и до тогдашнего министра культуры Фурцевой долетела реплика Николая Олимпиевича. Екатерина Алексеевна пришла на спектакль, убедилась в «вахтанговском непотребстве» и властно ликвидировала его. Как министру казалось – навсегда. Однако «обиженная» реплика ушла в народ, и теперь считается ничьей анекдотической театральной прибауткой.
Но всё это сказ о сугубо внешних данных Ланового. Да, природа и отец с матерью с потрясающей щедростью наградили актёра симпатичным ликом, статью ладной и пригожей – всегда спина как струна и взор орлиный. Василий Семёнович и в свои «за восемьдесят» запросто взбежит по лестнице и без напряга оденет любой из сценических костюмов собственной театральной молодости. А ведь есть же ещё и его чудный голос – уникального, неповторимого тембра. Как-то другой известный артист-пародист написал: «Смотри: ни бе, ни мэ, а вот читает Мериме».
Пародия эта появилась исключительно из-за элементарной зависти. К её автору, я, кстати, очень хорошо отношусь, равно, как и разделяю о нём мнение Сергея Михалкова: «Валя, когда пишешь эпиграмму, то не рой другому яму». Так вот Валентину Гафту лопнуть, треснуть, наизнанку вывернуться, но никогда не дотянуться до того высочайшего уровня мастерства, которым владеет Лановой. И Пушкина, Маяковского, Шевченко, Шота Руставели, того же Мериме никому так не прочитать со сцены, как это делает Лановой. Потому что для этого, как минимум, нужно иметь его завораживающий голос; владеть отточенностью его дикции, присущей сейчас, увы, очень невеликому числу исполнителей; своеобразной, ни на кого не похожей манерой чтения, гармонично сочетающей высокий поэтический «штиль» и мягкий, умный юмор. Всё вышеперечисленное и ещё многое такое, что и словами-то передать трудно, есть у Василия Семёновича и никогда не будет у пародиста. Ну, да Бог с ним, с пародистом. О другом скажу. Немногим из читателей, наверное, известно, что Василий Лановой озвучил документальную киноэпопею «Неизвестная война» (в русском варианте «Великая Отечественная»), подготовленную американцами, где дублировал ведущего — выдающегося актера Берта Ланкастера. И получил за это Ленинскую премию. Не знаю более случая, чтобы актёра отмечали столь высокой наградой не за созданные им роли, а именно, как мастера художественного слова. Вот тебе «бэ», «мэ» и Мериме.
. . . С Василием Семеновичем Лановым автора сих строк долгие годы (40 лет!) связывают очень хорошие отношения. Дружескими назвать я их не решусь хотя бы потом, что однажды услышал от земляка: «Я уже нахожусь в таком возрасте, когда друзей не приобретают. Всё чаще думаешь о том, чтобы они не уходили». И, тем не менее, повторяю, Лановой всегда очень замечательно и внимательно ко мне относился: выступал по моей просьбе в «Красной звезде», приходил к нам на редакционные посиделки, никогда не отказывал мне в интервью (я написал о нём добрых два десятка материалов). Однажды в Доме актёра имени А. Яблочкиной вёл его творческий вечер. Часто я посещал его спектакли, бывал в его квартире на Суворовском, 17. В наших беседах «не для печати», артист всегда выказывал подкупающую остроумность, веселость и откровенность, которой многие его коллеги избегали по причине боязни «как бы чего не вышло». А Лановой – человек мужественный, смелый, чрезвычайно независимый в своих суждениях. И вместе с тем он мудрый публичный деятель, прекрасно отдающий себе отчёт в том, что значит для людей слово, им молвленное. Поэтому вы, читатель, никогда и нигде не встретите его праздного трёпа, для публики, для паблик сити, паблик рилэйшзн или как там ещё говорят про пиар и саморекламу. Вы вообще никогда не увидите Ланового что-то, где-то, кому-то рекламирующего. Даже в самые трудные «горбачёво-ельцинские лихие» девяностые годы, когда в столичных магазинах продавались только банки с «Хмели-сунели», а Василию Семёновичу вместе с Ириной Петровной Купченко приходилось обучать двух сыновей, он натурально брезговал любой рекламой. Примерно, те же чувства испытывал всегда к Горбачёву и Ельцину, что есть лучшее, неоспоримое доказательство его патриотизма и любви к Отечеству. С Лановым и просто так интересно общаться, поскольку интеллект у артиста существенно превышает средний уровень его коллег по цеху. Наверное, и потому, что он с детства — завзятый книгочей. А ещё Василий Семёнович исповедует нынче напрочь забытую творческую истину: любой, даже самый малый клочок роли следует пахать и окучивать его до седьмого пота, если хочешь получить вожделённый урожай. Другими словами, даже представить трудно ситуацию, чтобы Василий Семёнович, играя, предположим, Джорджа Бернарда Шоу в «Милом лжеце», ограничился для этого только лишь текстом пьесы американского посредственного журналиста Джерома Килти. Или чтобы ему, скажем, кто-то подбирал поэтические произведения для его собственных творческих вечеров. Кстати, в отечественном актёрском сообществе никто лучше Ланового не знает творчества Пушкина, равно как и других поэтов, чьи стихи он читает для публики.
— Василий Семёнович, вопрос почти риторический, и, тем не менее, вы не ощущаете себя со своим невообразимо громадным творческим багажом белой вороной среди современных теле- и театральных звёзд?
— Среди них я себя никак не ощущаю, поскольку не отношусь к ним. То, что ты называешь «звёздами» — на самом деле голый продукт современного шоу-бизнеса. Ловкие люди зарабатывают огромные деньги, усиленно при этом изображая себя благодетелями. Ну как же – «звёзд» они, видите ли, выращивают. Меж тем воспитать профессиональных служителей искусства эти дельцы не могут в принципе. Зато калечат всех, без разбору. Хуже всего, что мальчики и девочки, попавшие в развлекательный бизнес, — некоторые из ни не без способностей, — всерьёз убеждены, что они что-то из себя представляют. Отсюда пренебрежение к традициям отечественного искусства, к накопленному веками опыту, к постоянной и целенаправленной работе в профессии вообще и к самообразованию, самовоспитанию в частности. А настоящего актёра может сделать только театральный вуз, та самая традиционная «школа», а отнюдь не частое мелькание в телебалаганах. Но, увы, определяющая тенденция, признак шизанутого времени нынче таковы, что во главу угла ставятся быстрые деньги и быстрая слава, а отнюдь, не талант и трудолюбие. Сегодня на сцену или съёмочную площадку выходят не ради служения высоким идеалам (большинство из современных «звёзд» и слова-то такого – «идеалы» — не знают), а ради сиюминутного успеха, добытого любой ценой – обнажением телесным и нравственным: матом, кощунством, пошлостью, бесчестностью. Мы в молодости тоже не страдали заниженным самомнением. На первом курсе были абсолютно убеждены: можем сыграть всё, что угодно. И первая известность кружила, пьянила наши головы. Зато к четвёртому курсу мы начинали понимать, как мало ещё умеем. А с приходом в театр «головокружение от успехов» и вовсе проходило. Ну что ты хочешь, если я почти шесть лет выходил на сцену только в массовках и эпизодах, хотя в кино сыграл уже и Павку, и Грея.
Видишь ли, приход в Россию капитализма увеличил ассортимент, но параллельно количество пользователей этого ассортимента сократилось. Таковы печальные факты. А главное трагическое несчастье, которое принёс нам капитализм, — это, безусловно, уменьшение духовности. Польза, польза, польза! Деньги, деньги, деньги! Руси это было несвойственно, она никогда не была меркантильна, а теперь невольно ловишь себя на мысли: раньше я бы сел и читал, а сегодня надо бежать на концерт, ещё на один. До перестройки такого не было: мы жили, словно в заповеднике. Будущее всегда представлялось нам, если и не светлым, то спокойным — точно. 140 рублей пенсии, — этого же с лихвой хватало! Старики ещё и откладывали себе на смерть. А сейчас страх перед завтрашним днём во сто крат усилился. И с увеличением потребительства духовность в геометрической прогрессии уменьшается. Не зря американские философы всерьёз говорят, что потребительство будет последним гвоздем, вбитым в гроб цивилизации. Они рассчитали, что жить ей осталось лет 500-600.
— Хорошо знаю вашу биографию. Но попрошу вас вспомнить своё нелёгкое детство, юность, потому что я пересказать их так же интересно, как вы, всё равно не сумею.
— Все мои родичи с отцовской и материнской стороны были крестьянами села Стрымба, Кодымского района Одесской области. Они там пахали землю, занимались животноводством. На всё село было всего три-четыре фамилии: Лановые, Якубенки, Дундуки. Каждое лето из Москвы мы обязательно ездили к бабушкам с дедушками. 20 июня 41-го года мама отправила нас, троих детей, с проводником: младшей сестре было четыре, мне — семь, старшей — десять лет. А сама должна была приехать через пару недель — провести с нами отпуск. К осени мы бы вместе вернулись домой. 22 июня в четыре утра мы сошли с поезда на станции Абамеликово. Уже светало. И вдруг услышали гул, словно непрерывный гром, а потом увидели сотни самолетов. Эта армада летела бомбить Одессу. Люди взрослые — это я отчётливо помню! — мгновенно стали очень серьезными. Мы три километра от Абамеликово топали, и за всю дорогу никто не молвил даже слова. Так началась для меня война. Мамка не приехала ни через месяц, ни через год, ни через два, ни через три. Абсолютный обрыв: родители остались в Москве, мы — в селе. Они не знали, что с нами, а мы не представляли, что с ними. Отцовские дедушка с бабушкой вскоре один за другим померли, а вот со стороны матери остались в живых — к ним мы и переехали. Где-то к весне 43-го — в то время у нас румынские части стояли — я впервые от румын услышал слова «Сталинград» и «Гитлер капут». Правда, ничего по малолетству не понял. Но трудился как взрослый: пас колхозных коров (румыны не ликвидировали советских колхозов). Каждое утро я на лошади гнал стадо в поле, а вечером возвращался в село. Спустя годы, когда я ловко гарцевал верхом в ролях Павки Корчагина, графа Вронского, комэски Вараввы, меня часто спрашивали: «Где ты этому научился?». И я вспоминал добрым словом дедово напутствие: «Ось тобi кобилка, Василю. Як поїздиш на нiй голою сракою без сiдла, то й навчишся. А потiм колысь тобi це згодиться».
В начале войны у деда квартировал толстый немецкий майор. Он то и дело показывал фотографии своих троих детей и плакал. Как-то, расчувствовавшись, подарил мне немецкий пояс — дуже гарний такий пасок для семирiчного хлопчика. Иду я, им перепоясанный по току, и вдруг рядом немецкая машина притормозила. «Ком хер, ком хер!», — позвал солдат. Я подошел, а он показывает: дескать, отдай ремень. Я заупрямился: «Не-е, мне подарили». Он взял автомат и выпустил над моей головой веером семь очередей. Я рухнул на землю от испуга, а он весело заржал. Долго потом я заикался, даже, пардон, мочился. После того, как мама забрала нас в Москву, меня достаточно быстро, года за полтора, вылечили. Это было похоже на волшебство. Врач спросила: «Агафья Ивановна, ваш сын украинские песни знает? Вот пусть с утра до вечера их и поёт». Я так и делал. Кстати, избавиться от украинского акцента было ничуть не легче. Пришлось бороться и с ним. И это было трудно, поскольку с мамой я розмовляв виключно рiдною мовою. К тому времени уже студент, я твердил ей: «Мам, мне это вредно». Педагоги тоже были мной недовольны, укоряя: «Вася, у вас очень сильные южные украиноиды». Я сейчас иногда смотрю свои старые ленты и эти интонации слышу: «Да что вы такое говорите? Та не-е, перестаньте! Та не может этого быть!». Они и в «Аттестате зрелости» есть, и в других фильмах. . .
Одессу освободили 10 апреля 1944 года, а через пару недель в село со своей дивизией вошел Ковпак. Я хорошо помнил, как наши отступали: поодиночке брели, раздробленными группками, напуганные, Бог знает как одетые. Ковпаковцы тоже были одеты кто во что горазд — в телогрейках, в немецкой форме, в каких-то рваных штанах, а то и с женскими юбками, намотанными на головах, хотя в конце апреля уже тепло, но было ясно, что это даже не дивизия, а партизанская армия. Два человека несли длинные противотанковые ружья — зрелище потрясающее! Через наше село они направлялись в Абамеликово, где стоял бронепоезд.
Впервые я увидел наших бойцов, когда набирал из копанки воду в гладущики (это такая глиняная посуда). Была весна, прутики ещё голые торчали. Смотрю, там, где вода стекает в болото, в кустах сидят люди. У одного слезло маскировочное покрывало и сверкнула звезда. Я обомлел! А солдат, заметив меня, палец к губам приложил: «Тс-с-с!». Я тут же рванул к деду: «Там нашi прийшли». — «Дэ?». — «Бiля копанки».
Что мне особенно запомнилось. Когда наши отступали, дед стоял у плетня и приговаривал: «Тю-ю. . . Хана москалям». А потом, когда Красная Армия устремилась на запад, он так же вслух удивлялся: «Тю-ю, ти диви. . . Хана нiмцям».
. . . В Москве мои родители трудились на заводе чернорабочими. У отца Семёна Петровича было за плечами всего два класса церковно-приходской школы, мама грамоты не знала, расписывалась двумя начальными буквами нашей фамилии. То, что выпало на её долю — уму непостижимо. Через пять дней после начала войны – мама тогда разливала горючую смесь в противотанковые бутылки – на заводе случилась жуткая авария. Пострадали многие, но мама моя стала инвалидом первой группы. В тридцать один год. Она мужественно потом несла свой тяжкий крест, вырастила троих детей, дала им прекрасное образование, в люди вывела и никогда, ни при каких обстоятельствах не унывала. Вообще родители мои — образец врожденной внутренней этики, такта, скромности и доброты. Они были дружны между собой и строго уважительны к нам, детям. То, что я, к примеру, закончил среднюю школу с золотой медалью — целиком их заслуга. Оба они испытывали почти священный трепет перед образованностью, культурой. И нам эти качества передали.
Третьеклассником я пришёл в руководимую режиссером Сергеем Львовичем Штейном драматическую студию ЗИЛа. Наш руководитель приобщал своих питомцев не только к постижению театральной культуры. К слову сказать, в задачи этого коллектива вовсе не входило готовить пополнение московским театрам. Мы просто учились в школе эстетического воспитания: знакомились с классикой, постигали законы прекрасного. Уж потом, став взрослыми, многие из нас выбрали театр как призвание. Вот лишь некоторые выходцы из нашей студии: Татьяна Шмыга (театр Оперетты), Вера Васильева (театр Сатиры), Владимир Земляникин («Современник»), Алексей Локтев и Валерий Носик (Малый театр), Татьяна Жукова (театр на Таганке) и ещё многие другие, о которых я не вспомнил. Там же в студии ЗИЛа начал режиссировать Игорь Таланкин, поставивший вместе со Штейном спектакль «Аттестат зрелости», в котором я сыграл Листовского. Замечу, что именно в этой роли я дебютировал в кино. Но до дебюта был еще Всесоюзный смотр художественной самодеятельности, на котором наш спектакль получил первую премию. Все хором стали пророчить мне театральную карьеру, но я поступил на факультет журналистики. В школе хорошо писал сочинения, их часто представляли на различные олимпиады. Подумалось, что смогу работать в газете. Но уже через полгода сбежал в училище имени Щукина. Перед тем как принять окончательное решение, спросил Сергея Львовича: «Идти мне в театр или нет? — Ни в коем случае! — вскрикнул Штейн. — А я всё же пойду. — Тогда иди».
Есть в жизни некоторые моменты, когда мужчина должен принимать решение самостоятельно, кто бы что ему ни советовал. Я так и на Тане Самойловой женился: ни у кого совета не спрашивал. Мы учились на одном курсе. Она познакомила меня со своими родителями. Однажды она попала в больницу и я ей каждый день носил туда клубнику с нашего огорода. Мы поженились, когда нам было по двадцать. Жили на старой квартире отца Тани народного артиста СССР Евгения Самойлова, на Песчаной улице. Потом Таня забеременела двойней, как потом выяснилось, но рожать не могла из-за болезни. И в нашей семье начался разлад. Как сказал Маяковский: «Любовная лодка разбилась о быт». Вторая моя жена, Таня Зяблова, трагически погибла в 1971 году. А потом я встретил Аришу – самого дорого мне человека, редчайшую индивидуальность, артистическую в том числе. После женитьбы на Ирине Купченко я стал, не скажу примерным (у супруги есть ко мне немало претензий), но очень приличным семьянином. Моя жизнь стоит не на трех — на четырех китах. Первый — работа. Она приносит мне радость и боль, но никогда — безразличие, разочарование в ней. Второй — семья, вернее её здоровье. И даже не столько физическое её здоровье (хотя мне легче было бы самому всегда болеть, чем переживать, когда болеют родные), как нравственное. То, что ещё называют семейным климатом, — общность интересов, понимание, сопереживание. Третий — климат в стране, в мире. И четвертый — друзья. «Киты» мои могут меняться местами, но в сумме их должно быть четыре. Своих сыновей я вполне сознательно отговорил идти в артисты. Невостребованный актер – ведь нет страшнее судьбы
. . . Несколько лет назад трагически ушёл из жизни младший сын Ланового – тридцатисемилетний Сергей. Утром, получив эту страшную весть, Василий Семёнович решил не отменять вечером свой спектакль. Он вышел на сцену и, как всегда, блестяще сыграть в спектакле «Пристань». Выдающийся актёр современности и необыкновенный профессионал Лановой даже в этой ситуации не смог подвести публику и коллег, ведь он — связующая нить всего спектакля.
…Закончу свой рассказ о Лановом тем, с чего начал. В Москве на Фрунзенской набережной возле дома №3 Министерства обороны глава военного ведомства России генерал армии С. К. Шойгу открыл памятник героям фильма «Офицеры». Василий Семёнович там стоит в полный рост. Есть какая-то глубокая и пронзительная символика в том, что этот замечательный творец при жизни увидел себя в бронзе, но при этом ни на грамм не забронзовел.

Михаил Захарчук