Балерина Майя Михайловна Плисецкая: делала в танце всё, на что способен человек из плоти и крови. Это всепланетарный подвиг…

Сегодня исполнилось 92 года со дня рождения великой русской и всей планеты балерины Майи Михайловны ПЛИСЕЦКОЙ
Много лет назад жизнь неожиданно и щедро подарила мне встречу с Майей Плисецкой. С тех пор 37 лет и 352 дня я был обласкан её дружеским отношением, которое трудно объяснить с позиций обыкновенной житейской логик. Ибо даже когда она жила в Германии, могла позвонить, и мы подолгу (несколько часов!) разговаривали. За то время, когда балерина выступала в Большом театре, я не пропустил ни единого (!) её спектакля, ни единого мероприятия в столице с её участием. Написал о ней пару сотен заметок в различные издания Советского Союза, России и мира. На один из юбилеев подарил ей папку с числом публикаций, соответствующих её дате. Балерина всплеснула руками: «Господи, Мишенька, это сколько же мы вами наговорили!» Вообще должен признаться: дружба с Плисецкой – главная гордость моей жизни.
*
Плисецкая сделала в танце всё, на что способен человек из плоти и крови. Это всепланетарный подвиг, величину и значимость которого нам, её современникам постичь трудно. Неверное, лишь те поколения, что придут после нас, по-настоящему воздадут ей должное. Даже при том, что Майя Михайловна была Героем Социалистического Труда, полным кавалером ордена «За заслуги перед Отечеством» наряду с Ириной Антоновой, Галиной Вишневской, Галиной Волчек и Валентиной Матвиенко. Она имела три ордена Ленина и Ленинскую премию, четыре высших ордена и одну медаль Франции, орден и медаль Испании, три литовских ордена, орден Японии, медали Польши, Финляндии, медаль Моцарта ЮНЕСКО. Избиралась доктором Сорбонны и почётным профессором Московского государственного университета, почётным доктор Венгерской академии танца. Обладала премиями артистов балета II Всемирного фестиваля молодежи и студентов, Парижской академии танца, «Превосходная-1986» (самая элегантная женщина года, Париж), «Виа Кондотти» (Италия), «Триумф», «Российский Национальный Олимп», «Национальная гордость России», премией принца Астурийского, международной Императорской премией Японии, премией Витторио де Сика, «Душа танца» в номинации «Легенда», почётной премия РАО «За вклад в развитие науки, культуры и искусства», Международной премией за развитие и укрепление гуманитарных связей. Являлась почётным гражданином Испании. В мире не было, нет и вряд ли в обозримом будущем появится балерина, которая была бы увенчана такой численностью наград и пользовалась столь сокрушительной известностью буквально в каждом уголке планеты.
Майя Михайловна всегда удивляла, потрясала, а порой и умиляла меня. Регулярно и во всём. Принесёшь цветы, обязательно сама их подрежет, увядшие листочки отщиплет и в вазу водрузит. Начнёт чаем угощать (у неё никогда не переводился какой-то особый, королевский чай из Англии), опять же сама и заварит, и в чашку нальёт, и всякой снедью к напитку попотчует. А ведь была у балерины домработница, добрейшей души человек, мы с ней дружили. Тётя Катя, ухаживавшая ещё за юношей Родионом Константиновичем, всегда норовила избавить «Майку» от излишних хлопот. Не тут-то было: «Катя, я сама!». Часами, завороженный, я мог внимать Плисецкой. Говорила она всегда тихо, но отчётливо, как дикторша. Речь обильно сдабривала неожиданными сравнениями, юмором и даже анекдотами. Ничуть не заботилась о том, какое впечатление в данную минуту производит. Никогда не пыталась казаться лучше самоё себя. То есть, на так называемый имидж вне сцены – ноль внимания. («Я всегда привлекала к себе людей собственным танцем. Для вящей славы мне не нужны были ни скандалы, ни поддержка власть предержащих, ни даже восторги в СМИ. Ну, хорошо, здесь, на родине, мне кто-то как-то поспешествует. А за границей? Там ведь нужен «товар лицом». Я всегда своим делом жила. Балетом жила. Мало только сделала. Куда больше могла. Но и на том спасибо. Спасибо природе своей, что выдюжила, не сломалась, не сдалась. Характер – это и есть судьба. Я вам, молодым, даю совет на все времена. Не смиряйтесь, до самого края не смиряйтесь. Воюйте, отстреливайтесь, в трубы трубите, в барабаны бейте, в телефоны звоните, телеграммы с почтамтов шлите. Не сдавайтесь, до последнего мига воюйте. Даже тоталитарные режимы отступали, случалось, перед одержимостью, убежденностью, настырностью. Мои победы только на том и держались. Ни на чем больше!»).
Всегда и всем говорила, что думает. Ну, после так называемой перестройки это доблестью уже не считалось. Однако такой «неосторожной», «колючей» Майя Михайловна слыла и в самые напряжённые годы советской власти. Даже при жизни «лучшего друга советского балета товарища Сталина» под любым предлогом она «сачковала» с политзанятий, за что регулярно «прорабатывалась» на бюро ВЛКСМ Большого театра. Бездарей всегда называла бездарями и откровенно восхищалась лучшими образцами зарубежного искусства.
Плисецкая всего в жизни добилась сама, причем, всегда вопреки жутко неблагоприятным для себя обстоятельствам. Которые, зачастую, сама же и провоцировала, потому что, повторяю, с пеленок всегда была непокорной. Для той, прошлой системы подобная строптивость являлась если и не грехом тяжки, то недостатком чрезвычайно серьёзным. Строптивых всегда «рихтовали», «окорачивали», иной раз и устраняли. С Плисецкой не получилось. Уму непостижимо, как эта крохотная пичужка сумела выстоять против несметной стаи воронов-стервятников, её окружавших. Не сломалась. Всё сдюжила, всё перетерпела и осталась сама собой. Что меня больше всего в ней и удивляло.
Тут бы самое время поговорить собственно о творчестве Плисецкой. Но ведь это до меня проделывали лучшие специалисты мира и чего добились? Все они скопом приблизились к постижению её неповторимого искусства не больше, чем археологи в изучении тайн египетских пирамид. Но даже, если бы я и был выдающимся спецом в области танца, то всё равно не стал бы раскладывать по полочкам творчество Майи, как те же археологи древнюю одноименную культуру. Бесполезно. Чудо не поверяется алгеброй. Уж лучше бы написал трактат или книгу под заглавием «Родион и Майя» — феномен, который, тоже, увы, по достоинству нами не понят и не оценен.
То есть, нет, конечно же, изустно и печатно легионы почитателей воздали должное супружескому творческому тандему Плисецкой и Щедрина. А и могло ли быть иначе, если они подарили нам и человечеству «Анну Каренину», «Чайку», «Даму с собачкой» и непревзойденную «Кармен-сюиту»? Но отдаем ли мы себе до конца отчёт в том, на какое сподвижничество, на какие жертвы шли оба творца, без устали взбирающиеся на сценическую Голгофу ради нас, зрителей, и слушателей? Вообще, где грань предела самоотдачи не в философском, а в чисто житейском плане? Ведь даже с учётом того незамысловатого обстоятельства, что природа, как правило, отдыхает на детях талантов и гениев, Плисецкая и Щедрин могли же, по меньшей мере, убедиться в этом на собственном опыте? В конце концов, ничто человеческое им не чуждо, ничем человеческим они не были обделены, наоборот, скорее, их Бог одарил и по этой части со всей щедростью. Не рискнули стать родителями? О, это — слишком примитивное предположение!
Или другой вопрос: почему Майя Михайловна так долго и так много творила и выступала на Западе? Неужели только из-за высоких гонораров? Полноте. Блеск злата её никогда не прельщал, во многом она была просто бессребреницей. Опять-таки крепче моей любви, моего обожания Плисецкая ни в одной другой стране мира не встретила бы ни за какие коврижки. А таких, как я — сотни миллионов и поныне на том, что зовётся неуклюжим определением «постсоветское пространство». И тут тоже не годятся обыденные, линейные толкования, хотя конкретно в Большой театр её долгие годы не пускал конкретный Григорович. Ну да — Бог с ним, ибо не ведал, что творил.
В начале 90-х балерина выпустила свою первую книгу «Я, Майя Плисецкая…». Счастливчики, прочитавшие её, кроме всего прочего, поняли, нисколько в том не сомневаюсь: Майя Михайловна не только гениальная балерина. Она могла стать прекрасным педагогом, медиком, журналистом, драматической актрисой, художником, музыкантом, общественным деятелем — да кем угодно. Ибо от кончиков пальцев, более семидесяти лет закованных в пуанты, до тех же кончиков древнеиудейского цвета волос, — вся она была соткана из интеллекта и парадоксальности — подруге гениальности, если чуть перефразировать Пушкина. Было в ней, было нечто такое, что отличает избранных, Фортуной особо меченных творцов от нас, людей обыкновенных. Да самый простой пример. Почему от танцев этой почти миниатюрной балерины (рост 166 см, вес 53 кг!) всегда исходила такая невероятная, почти дикая сценическая энергетика? А потому что она никогда не танцевала «под музыку», но всегда воплощала на сцене саму музыку своими движениями. Так что став балериной, Майя отнюдь не себя – нас с вами, дорогие читатели, осчастливила.
Многажды я наведывался в московскую квартиру Щедрина и Плисецкой. И доложу читателям «Столетия»: общаться с Майей Михайловной и Родионом Константиновичем было сплошное, неописуемое удовольствие – настоящая роскошь. Мгновенно и напрочь я забывал, что передо мной – мировые знаменитости, о которых известно любому мало-мальски грамотному человеку. Ходили они по дому в стареньких, полинялых спортивных костюмчиках, такие свойские, доступные. Чаевничать любили размеренно по-старомосковски. Делами моими интересовались не приличия для и не показухи ради. Всегда я видел, чувствовал: им действительно хотелось знать о предмете разговора полно, обстоятельно и всесторонне. А потом ведь настоящее, искреннее, человеческое соучастие и не разыграешь. Никогда не забуду, как они наперебой расспрашивали меня после афганских командировок. И как возмущались бездарной политикой тогдашних кремлевских старцев. Причем, Майя Михайловна допускала резкость, крутость оценок не только в узком кухонном кругу, но и при больших скоплениях народа.
Как-то мы вдвоём проводили её творческий вечер в Доме литераторов. Балерина готовилась к нему очень обстоятельно, поскольку танцевать перед писателями не собиралась, а только согласилась отвечать на их вопросы. Ну и отрывки из документальных фильмов показать. А должен заметить, что Майю Михайловну на всех мероприятиях обычно сопровождала «группа поддержки» — московские интеллектуалы-балетоманы. Их я постарался рассадить поближе к сцене. И вот инженеры человеческих душ задают всякие вопросы, Плисецкая влёт на них отвечает: точно, остро, не в бровь – в глаз. А я слышу, как сердобольные старушки шепчутся между собой: «Господи, да что же она говорит такое! Они же её посадят!» И – даже валидолом запахло. Рассказываю Майе Михайловне об этом после встречи и получаю в ответ роскошное: «Мишенька, милый, да кто ж меня посадит? Я же – памятник!»
Однако если говорить серьёзно, то отношения балерины и прошлой власти – тема чрезвычайно трагичная и сложная. Её отца, лихого конника Гражданской, Михаила Эммануиловича, первого консула и одновременно начальника трёх рудников на острове Шпицберген, арестовали в 1937-м. Мать Рахиль Михайловну «по делу мужа» посадили некоторое время спустя с маленьким Азарием. Время следствия, Рахиль Михайловна провела в Бутырке. Потом её сослали в очень Среднюю Азию — город Чимкент. Четырнадцатилетней девчонкой Майя приезжала к матери. Встреча случилась такой трогательной, что я просто не берусь её описывать, хотя рассказывали мне о том и дочь, и мать. Рахиль Михайловна тоже очень хорошо ко мне относилась. Ушла она из жизни двумя неделями зацепившись за 92-й год.
Уже имея артистическое звание и громадный репертуар в Большом театре, Майя Плисецкая попала вдруг на семь лет в разряд так называемых «невыездных» — перманентный пароксизм тоталитарной системы. Она писала письма кукурузных дел мастеру Хрущеву, звонила председателю КГБ Серову с просьбой разобраться в этом безобразии. И Персек, и «контрик» проигнорировали обращение балерины. Правда, на склоне лет Никита Сергеевич печатно сожалел о своей глупости. Плисецкую годами «пасли» дюжие молодчики из КГБ вместо того, чтобы ловить настоящих иностранных шпионов. В своё время она получила клеймо «английской шпионки». Даже кратковременная дружба с Леонидом Ильичом слабо сказалась на её творческом самоощущении, хотя бровастый пробовал приударить за балетной звездой. Провожая её однажды домой, обещал кучу звёзд с небес и горы золотые, но потом, за делами государственными совершенно позабыл о «гордости советского балета».
Говорю как-то: «Майя Михайловна, по-моему, вы резковато пишите в своей книге о том же Григоровиче. Ведь вы вдвоём очень много сделали для Большого. И к вашему мнению в театре прислушивались…» — «Какая уж там резкость. Просто Юрий Николаевич – прямой продукт советской системы. А насчёт того, что кто-то там прислушался к моему мнению, — извините, не обольщаюсь. Я отдала Большому театру, а, стало быть, и той стране полвека своей жизни. Можно было, как минимум, рассчитывать на какое-то понимание. Но не тут-то было. Галя Вишневская ещё когда мне говорила: уезжай, они тебя всё равно выбросят. Так оно и случилось. Ставить мне ничего не давали. Я написала письмо Горбачёву. Очень короткое и серьёзное письмо. Он мне даже не ответил, хотя в его молчании и был ответ: катись-ка ты отсюда. Ну, я и укатилась. И с тех пор ни с кем не борюсь, не сражаюсь, с меня хватит. Но за Большой всё равно переживаю. Вот закончится там ремонт. И какой предстанет сцена? Ведь для меня там была лучшая площадка во всём мире. Нет — во всей Галактике. И Россия была и остаётся моей родиной».
— Вы как-то обмолвились, что всю жизнь вас тянуло к драме.
— Святая правда. Был даже момент, когда я собиралась оставить балет. Рубен Николаевич Симонов звал меня в свой театр. До конца жизни он с грустью повторял: «Ты, Майя, загубила в себе прекрасную драматическую актрису». Возможно, он и был прав, этот не самый глупый человек в драматической нашей отечественной культуре. Как знать. . . Но решающим оказалось то, что я, закончив хореографическое училище, сразу же поступила в Большой театр и у меня с первого сезона появился приличный репертуар. А кто же по своей воле бросает Большой? Так что любовь к балету пришла через работу.
— Кто бы что ни говорил мне о труде артиста балета, но я не раз видел ваши репетиции и в домашнем зале, и Большом театре. Вы меня извините, Майя Михайловна, — но это же сплошная каторга. И столько лет каторги! Как вы её перенесли?
— А любая профессия, Мишенька, легка, если работать шаляй-валяй, и необыкновенно трудна, если — хорошо. Утверждаю — любая. Хорошо танцевать ужасно, невероятно трудно. Я же вся – ломана – переломана. Но скажите, а быть хорошим инженером, хлеборобом, медиком, учителем, директором, банкиром, военным — разве легко?
— Некоторые ваши «поклонники» считают, что многие проблемы балерины Плисецкой в России проистекали как бы вследствие априорной конфликтности её характера.
— Тут терминология неверна. Я не конфликтна. Даже с Улановой умела находить взаимопонимание. С другими коллегами никогда не враждовала. Я – независима, а это разные вещи. Может быть, срабатывал мой ярко выраженный индивидуализм. Я же с детства была дерзкой, убегала из детсада, из школы. Сколько себя помню, всегда остро ненавидела так называемую «общественную жизнь» и получала за эту свою строптивость кучу неприятностей. Повторяю: я всегда была непокорной. Мне говорили: это танцевать нельзя, а я именно то и танцевала. У моего лебедя, кто помнит, — голова и руки назад устремлены. Откуда? От Анны Павловой, у которой всё — вперёд. Ненавижу подражать, ненавижу подражателей. Как говорил Дебюсси: избавь меня, Боже, от дебюссистов. Другое дело — учеба. Читая Пушкина, Толстого, Чехова, Достоевского, Мериме, я всегда превращалась в самую прилежную ученицу. Не для того только, чтобы изучить урок, а чтобы подчинить себя, настроить на волну, исходящую от сочинения художника. Ибо по-настоящему творить можно лишь тогда, когда проникаешься не только идеей, — самим духом произведения.
— Уже не впервые я в своих заметках рассуждаю на тему о том, что не стань вы балериной, то всё равно бы из вас получился прекрасный профессионал в любой другой области. Вот, например, вы написали очень хорошие книги. . .
— Хорошие — не хорошие, зато сама написала. Мне давно и много раз предлагали услуги разные литзаписчики из числа вашего брата, журналиста. Были и весьма недурственные литераторы, но ни одна попытка удачной мне не показалась. А тут Галя Вишневская посоветовала: пиши сама, не жди ничьей помощи, ты же всю жизнь вела дневники, что действительно правда. Я лишь в конце девяностых прекратила их вести. И всё-таки немного перед первой книгой робела. Мне всегда казалось, что книги пишутся необыкновенными, уникальными, сверхумными людьми. А тут — балерина. Ещё анекдот вспомнился. Потонул в океане огромный корабль. И только два пассажира выплыли. Министр — потому, что был большим дерьмом, и балерина — глупая как пробка. Сомнения меня, однако, не остановили. Но больше литературным творчеством заниматься не буду.
— Почему?
— А не интересно. Говорю же: бросила даже вести дневники. Но когда оглянула прошедшую жизнь и поняла: с 1994 года произошло много разных событий: суд с моей мнимой дочерью, закрытие моего петербургского конкурса из-за отсутствия денег. Из хороших событий — мой юбилейный концерт в Кремле, прошедший, не побоюсь этого слова, с триумфом. Порассуждала я и о «Кармен», не моей, о других постановках, очень интересных и разных. Писала, как всегда сама. Ручкой. В тетрадках. Едем со Щедриным куда-нибудь в Майнц четыре часа: у него в голове музыка, у меня — книга. Не могу сказать, что так уж легко писалось. Это только кажется, что у меня простой язык. Чтобы фраза была короткая, емкая и выразительная, я переписывала её раз по десять, мучительно. И после этого редактировать себя не разрешала. Ни слова, ни запятой.
— А скажите: неужели вам не надоедало из года в год танцевать одну и ту же редакцию партии, я не знаю, предположим, той же Нины Заречной?
— Ещё как надоедало. За свою долгую творческую жизнь я перетанцевала практически всё, что хотела. Не многие балерины могут сказать о себе то же самое. Но и самые замечательные балеты мне приедались. Так было даже с «Лебединым озером». Ведь я выступала с ним много более тысячи раз только на сцене Большого. А – по миру. А на грузовиках во время минувшей войны. Конечно, надоедало хуже редьки горькой. Тогда я либо реже танцевала партию, либо выступала с другой её редакцией. Сам танец, как хлеб человеку, никогда мне не приедался, так уж я, видно, устроена. И есть балет — «Кармен-сюита», который могла танцевать хоть каждый день.
— Опять же, если откровенно, Майя Михайловна, то в последние годы и даже десятилетия любое ваше выступление было обречено на успех.
— Не стану кокетничать, так оно, наверное, и было. Но, Господи, столько же тумаков и шишек я получила за свою жизнь – этого вам словами не передать. И если устояла, то лишь потому, что умею быть самокритичной. Без этого качества нет и не может быть хорошего артиста. Нужно всегда видеть себя со стороны, не обращая внимания на «хвалу и клевету» и фанатично вкалывать. Только тогда будет толк. Я вам скажу, что перед каждым (буквально!) спектаклем всегда волновалась, как хорошая лошадь перед дерби. Каждый зал меня словно рентгеном просвечивал. Никогда я не выступала «в полноги». Только хорошо, иногда чуть лучше. Балет — такая штука, что в нём каждый день нужно доказывать, кто есть ху. И чем больше похвал, тем к большему они обязывают. Приятно, конечно, осознавать, что несколько десятилетий мои залы никогда не были пустыми, но, черт побери, и трудно было именно так жить, работать. Хотя, если действительно откровенно, то по-иному я и не умела.
— За нами, вашими преданными поклонниками, там, в Германии, не скучаете?
— Ах, Мишенька, ещё как скучаю. В СССР, потом в России у меня ведь всегда был особый, уникальный зритель. Притом, что прошлое тоталитарное общество изрядно покалечило меня, но нельзя же жить с вечной обидой и повёрнутой назад головой. Хотя иной раз закрадывается мысль: наверное, я всё была дурой, что не прияла в пору расцвета своих творческих сил и возможностей стольких заманчивых, да что там — головокружительных зарубежных предложений. Только мне совесть не позволила тогда сделать решительного шага. Не могла я подводить людей, которые мне безоговорочно верили.
Кроме феноменального музыкального слуха Плисецкая была наделена просто-таки искромётным чувством юмора. Она сама себе сочинила такую смешную миниатюру из отрывков писем, которые получала в разное время, и рассказывала её в узком кругу. Передать своими словами то сочинение я не возьмусь. Замечу лишь, что слушающие Плисецкую всякий раз смеялись до икоты.
. . . Не помню случая, чтобы Майя Михайловна забывала о своём обещании. И никто не вспомнит такого. Храню для потомков, и никакой Сотби у меня не вырвет ни за какие деньги письмо Плисецкой, которое она написала мне потому, что не смогла дозвониться в условленное время по телефону, а обещала! Нет, вы ещё раз прочитайте последнюю фразу, и даже со скидкой на телячью гордость автора, естественно, не вмещающуюся в его впалой грудной клетке, поймёте: как по капле воды можно судить о великом океане, так и по конкретному поступку не грех делать вывод о большом человеке. Плисецкая была великой, самоотверженной, бесстрашной и в бытовой, и в творческой, и в общественной жизни. Она никогда не подписывалась, например, ни под какими заявлениями и петициями, кого-то осуждающими. А понуждали её к тому круто и нахраписто, как умели это делать столпы тоталитарной системы. Но не из того теста была сделанная та миниатюрная, хрупкая женщина. Жизнь Плисецкой, если вдуматься, достойнейший пример нам всем для подражания. Её творчество — урок всем малодушным, всем колеблющимся. Сколько наших замыслов остается порой нереализованными потому, что они кому-то могут показаться нереальными, сколько битв мы загодя сдаем без боя, потому что они кажутся проигранными. Плисецкая никогда не отступала от намеченной цели. И потому всегда побеждала.
Михаил Захарчук.