Зинаида Славина: советская и русская актриса, народная артистка РСФСР

Сегодня исполняется 80 лет со дня рождения большой советской и русской актрисы, народной артистки РСФСР, бесконечно дорогого мне человека Зинаиды Анатольевны Славиной.
«А что — театр? Он всегда со мной, во мне. Все спектакли, все реплики помню. И готова хоть сейчас на сцену. Иногда даже ругаюсь чужими словами. Но для себя никогда ничего не прошу. И воспоминаний писать не буду. Пусть останутся легенды». Зинаида Славина.
«Ваша любимая актриса?» — «Славина. И вообще, пока в театре Зинаида Славина, я за театр спокоен». Владимир Высоцкий.
«Свойство актрисы Славиной — играть роль, словно идти на свое первое и. . . предсмертное дело. Играет так, как летят в пропасть, когда вы можете услышать даже удары ребер о каменные выступы. Неэкономное горение рискованно. И оно требует баланса — в характере. Увы, природа расточительна. Славина не бережлива. Почти все устные и печатные упреки в адрес Славиной начинаются со слова «слишком». На это можно лишь ответить сожалением в адрес множества её коллег, «сестер» по профессии: разбор их работ слишком часть хочется начать со слова «недостаточно». Вениамин Смехов.
*
В том самом первом Театре на Таганке, о ярчайших звёздах которого я написал книгу, не существовало для меня ближе и дороже человека, чем Зинаида Анатольевна Славина. Скажу даже больше. На своём долгом веку я был знаком с очень многими и очень разными актрисами. И глубина, плотность наших общений была разной. Так вот, я с полным основанием могу утверждать: редко кто из них мог бы «посоревноваться» в доброте и душевной щедрости с Зинаидой Анатольевной. Она — человек какой-то патологической, неестественной доброты, которая встречается лишь в слезливых романах. Невозможно себе представить в принципе ситуацию, при которой Зина могла бы сознательно кого-то обидеть, оскорбить, подставить. Некоторые высокомерно называли ее в театре «святошей», потому что не могли, не умели постичь смысл её бескорыстия, щедрого альтруизма и бесконечной веры в то, что любой человек изначально хорош.
Нас познакомил мой начальник редакторского отделения полковник Анатолий Утыльев. С тех пор, как я начал «окучивать» «Таганку», но ещё не обзавёлся там ни хорошими знакомствами, ни прочными связями, Зина на все спектакли с личным участием давала мне свои личные билеты, а на чужие выпрашивала, вымаливала для меня и моих друзей у церберов-администраторов Янкловича и Безродного контрамарки. (В театре каждый артист получал на месяц строгое число билетов и контрамарок на спектакли, в которых был занят. Билеты и контрамарки на особо популярные вещи, типа «Мастера и Маргариты», «Гамлета» приравнивались тогда к материальной помощи, ею по существу и являлись, за справедливостью раздачи которой следили партийная, комсомольская и профсоюзная организации. Мне приходилось видеть, как люди за билет отдавали верхнюю одежду, часы, другие ценные вещи). То есть, Славина могла бы запросто делать на билетах свой маленький «гешефт», но отдавала их мне, другим своим многочисленным знакомцам.
Как её ценил Высоцкий, вы уже знаете, дорогой читатель. А вот авторитетное мнение другого выдающегося таганковца Николая Николаевича Губенко: «Мы начинали с Зиной вместе. Она много сделала для того, чтобы театр стал популярным. Зина — потрясающая работяга. Такая лошадка, которая всю жизнь, от восхода до заката, ходит по кругу. По кругу театра. Ведь это феноменальная цифра — было сыграно 1600 спектаклей «Доброго человека из Сезуана», где она была бессменной Шен Те и Шуи Та. Если разделить эту цифру на годы, то получится каждый день в течение пяти с лишним лет. Каждый спектакль заканчивался десятиминутными овациями. Потом было 800 спектаклей «Мать», 1000 спектаклей «Тартюфа». И всегда она играла так, что казалось — после этого она умрет. Особенно у нее получаются трагические роли, хотя она и потрясающая комедийная актриса. Это блистательная, подвижническая отдача себя. При всех сложных обстоятельствах её жизни. Она всегда везла этот воз безропотно, ничего не прося и не клянча — ни ролей, ни зарплаты. И всегда оставалась доброжелательной. Я уже привык к тому, что на каждом спектакле, когда выходишь на сцену, она уже стоит в кулисах, а по окончании она тебя провожает. И каждому актеру говорит: «Как ты хорошо сегодня работал!» Во время спектакля она никогда не уходит в гримерную, если только ей не надо переодеться или поправить грим. Всегда стоит за кулисами и слушает.
Помнится, первые годы существования Театра на Таганке мы с Зиной, поскольку оба были иногородние, жили в котельной. А за занавеской стоял котел, который отапливал весь театр. И нам это не претило. Потому что в театре был мощный дух студенчества, когда важен был смысл того, что мы делали, а не внешние обстоятельства. И мы — в первую очередь Зина — переживали и разделяли все успехи и неуспехи своего театра в полной мере. В её душе все нанизывалось на любовь — к партнеру, к Любимову, к роли, которую она играла в тот момент. Профессия всегда выручала её в жизни. Она не отчаивается и держится за работу, как за некий спасательный плот. Я не знаю человека, который бы так безвозмездно и безропотно трудился на этой ниве. При том, что она народная артистка, а получает мизерную зарплату и могла бы обидеться, что в связи с очередным юбилеем её никак не премировали, не повесили какой-то значок. Но создается ощущение, что ей ничего этого не нужно. Главная награда — новая роль, возможность работать на сцене, поддерживая партнёров».
Здесь каждое слово — правда. Это печатно подтвердили многие из тех, кто ушёл из нашего бренного мира. Не дадут мне соврать и те немногие таганковцы, которые, слава Богу, ещё живы. Вот, к примеру, Иван Бортник мог бы сказать много доброго в адрес Славиной, которая не единожды выручала его в трудную минуту. Но пока писались эти строки, Иван Сергеевич тоже нас покинул. Борис Курбатов – муж Зинаиды Анатольевны и мой старый товарищ сказал тогда: «Она как услышала от меня эту печальную весть, так охнула и присела. Я испугался за её сердце и не разрешил идти на похороны. Сам отправился».
И при всём том, Славина была чрезвычайно закрытым человеком, просто-таки жутким интроверт. Отыграв на сцене многие тысячи спектаклей, снявшись в более, чем трёх десятках фильмов, она взяла однажды и уехала с мужем в сельскую глушь. И несколько лет кряду практически не показывалась на людях. И о ней при жизни уже складывались легенды, одна другой стрёмнее. Однако она к ним оставалась глухой и безразличной. Спрашиваю: «Зинаида Анатольевна, это правду говорят, что на похоронах Высоцкого вы сказали: «Как много здесь жидов» — «Говорят, что в Москве кур доят, а пошли – даже титек не нашли». Буду я на всякую ерунду реагировать». Никогда, ни в каких тусовках она участие не принимала, в рекламе категорически не снималась, политикой не интересовалась напрочь. Наверняка и поэтому наши корыстолюбивые СМИ тоже мало интереса проявляли к личности художника Славиной. А зря. Она – чрезвычайно самобытная и потому очень интересная творческая индивидуальность…
Зина родилась в Петергофе, где отец служил сверхсрочную. Когда началась война, его часть по тревоге перевели в Моздок. Первые ощущения жизни и смутные детские воспоминания связаны с тем осетинским городом: «Однажды мне понадобилось перейти Терек по деревянному мостику. На ногах были сшитые мамой башмачки. А страх, как хотелось, чтобы они стучали, как будто у них — каблучки. Цок-цок. . . Стала стучать пятками и свалилась в бурную реку. Мой пес меня спас. Буквально: схватил за шкирку и вытащил. Сидела, потом мокрая, на песке. И оплакивала жизнь свою горемычную. Ходила в одну из школ Моздока, а десятилетку заканчивала уже в Риге, куда папу перевели. Посещала там драмкружок, театральную студию при местном Дворце пионеров. Наша мама занималась исключительно мной и старшим братом. Мной, кажется, чуток больше, потому что очень меня любила и страсть как хотела видеть меня актрисой. Наверное, сама втуне мечтала о такой романтической профессии. И если бы не отцовская служба, то пошла бы в артисты. Очень красивой женщиной была. Папа тоже слыл красавцем. В этом смысле они друг друга стояли. Ну не зря же их портреты висели в витрине фотоателье в самом центре Риги. И все ими любовались.
Жили мы по нынешним понятиям весьма скромно. Ну что ты хочешь, если в дивизии, где служил отец, личную машину имел только генерал комдив. Нам с братом даже дни рождения не всегда справляли. Помню, вернулась я однажды с детского утренника и так была поражена увиденным там изобилием, что дома долго ни с кем не разговаривала. Мама поинтересовалась: «Доченька, ты чего такая хмурая?» А я почти со слезами: «Мама, ты себе не представляешь, какой там был стол! А на нём — сладости разные, напитки и даже. . . виноград». Мама враз посерьёзнела и сказала, как отрезала: «Доченька, мы себе подобной роскоши позволить не можем. Ты должна это понимать и попусту не огорчаться». И странное дело, но те мамины слова словно отрезвили меня. Больше я никаких праздников не просила, на обновы маме не намекала. Довольствовалась тем, что было.
Обитали мы в двух комнатах большой коммуналки невдалеке от Верманского парка. Это почти что центр Риги. Там – сплошь старые, дореволюционные дома, где высота потолков четыре метра и все печи в изразцах. Наша квартира располагался на последнем шестом этаже, а лифта дом не имел. Вода к нам днём не поднималась из-за слабого напора. Поэтому все жильцы коммуналки мылись только ночью. Семь квартир, в каждой – минимум по три человека – два десятка жильцов. Представляешь себе очередь в ванную? В коридоре – семь выключателей и семь лампочек. Столько же на кухне и в туалете.
Росла я пытливой, но и страшно шкодливой. Помню, родители купили мне пальто: серенькое такое в еле заметную крапинку. Ну одень ты его и спокойно топай в школу. Ан, нет, я вниз на спине — по перилам. А хулиганистые пацаны понатыкали в дерево еле видимых кусочков из лезвий. Скатилась я на первый этаж — из пальто в нескольких местах вата торчит. Первая мысль: от родителей влетит на орехи. Побежала домой, завернула рваную обновку в газету и спрятала в шкаф. Через несколько дней идём в гости. Мама говорит: «Надень новое пальтишко». Тут я и заревела белугой. Мама развернула газету и в сердцах мне бросила: «Зараза худая!» — самое страшное её ругательство. А потом сделала из моего пальтишка коврик. Вышила на нём двух красных лебедей и на стенку повесила. Большая мастерица была.
В другой раз мама купила себе капроновые чулки – ты не представляешь, какой дефицит по тем временам. А у меня была единственная игрушка — плюшевый мишка, с которым я нянчилась, как с живым существом. Чтобы сделать ему приятное, залезла в шкаф, отрезала ножницами от чулок резинку и сделала мишке шапочку. Маму чуть кондратий не хватил: такие дефицитные чулки – псу под хвост. Отец тоже ругался. А я никак не могла взять в толк, из-за чего такой сыр-бор. Ведь медвежонку холодно. . .
— Зина, вы пришли в профессию хоть и не кружным, но довольно тернистым путём. Согласитесь, четырежды штурмовать театральные вузы и добиться своего лишь на пятый раз – это не только упорство, как черта характера, но и, наверное, ещё что-то. Так вот поступление в Щукинское училище – это целиком ваша заслуга или же тут настояние матери сыграло какую-то роль?
— Знаешь, мне непросто ответить на такой вопрос. С одной стороны я действительно была с детства заряжена на то, чтобы стать актрисой. А с другой я сдавала ведь экзамены сначала в Ленинграде (Рига не имела театрального вуза). Затем уже в Москве пробовалась и во ВГИК, и в Щепкинское, и в школу-студию МХАТ. Лишь со Щукой повезло. И, честно говоря, не раз, и не два руки у меня опускались. Тогда мамочка моя милая подключалась и вдохновляла меня, и укрепляла мою веру в меня самоё. Мама тонко чувствовала дар, которым меня наградили свыше. Она верила в мой успех, словно знала наперед всё, что меня ждало. Зато потом я училась очень прилежно. Через то, что театральный вуз дался мне такой дорогой ценой, ценила его и ту науку, которую в Щуке нам преподавали. Во всём хотела «дойти до самой сути». Когда в училище назначили на роль Катарины в «Укрощении строптивой», побежала в Ленинку — литературу читать. Со мной учились Марина Полицеймако, Алла Демидова, Алексей Кузнецов. Я любила свой курс, как что-то родное и очень дорогое. Об этом сейчас никто не вспоминает, но идея сохранить наш курс для будущей работы на сцене любого из театров страны была моей. Ну да ладно, на том свете славой сочтёмся. Причем, что особо тебе хочу подчеркнуть: руководитель нашего курса незабвенная Анна Алексеевна Орочко, которая любила меня и ценила, категорически не советовала идти в театр за Любимовым. Говорила: «Вы ещё умоетесь у него кровью». Она давно знала Юрия Петровича по работе в театре Вахтангова. А я, грешным делом, тогда подумала: ревнует. Любимов, кстати, не всех из нашего курса взял. Тщательно отбирал кандидатов. Я читала ему отрывки из Салтыкова-Щедрина. Натурально хохотал. Потом он с нами поставил «Доброго человека из Сезуана». Театральная Москва натурально встрепенулась. Все говорили: это нечто необыкновенное. Мы действительно работали с упоением, с восторгом. Когда передо мной встал вопрос о переходе в Театр на Таганке, я перекрасила волосы – кто-то обмолвился, что Любимов предпочитает блондинок – так хотелось попасть к нему. Показалась, он был в шоке: «Вы что натворили? А ну приведите себя в порядок!» Денег на краску у меня уже не оказалось. Пришлось воспользоваться гуталином. Он одобрил: «Очень хорошо!» И я была рада. Долгие годы, даже десятилетия я ловила его знаки внимания и похвалы, как лучшую оценку своего скромного труда. Такая натура, что уж тут поделаешь. Вообще я с детства такая: в любой молитве лоб расшибу. Меня попросят выкопать ямку — вырою окоп. Надо было толкнуть ядро в пионерлагере – выполняла это так, что чуть не отрывалась рука. Но ядро падало к мои ногам. Поставят задачу пробежать сто метров — убегу на километр. Причем в другую сторону. Играю в волейбол — сбиваю в кровь пальцы. Шла однажды вечером по Риге вдоль кладбища и завернула туда (любопытная — жуть). А там диковинные ягодки на дереве. Зимой! Потянулась за ними, и оказалась в свежевырытой могиле. Кричать страшно — тогда в Риге убийства случались. Еле выкарабкалась.
Как-то Орочко пригласила наш курс к себе на дачу и попросила меня, между делом, натереть паркет. Ну, я натерла, конечно. Да так, что всяк входящий сразу падал. Потом взялась приводить в порядок грядки с гладиолусами. И вместе с сорняками, все цветы повыдёргивала. Анна Алексеевна так страдала! Я её успокоила: привезу вам из Ригу в сто раз лучше гладиолусы. И привезла огромный мешок клубней. Орочко снова расстроилась. Это ж на целый посёлок посадочного материала. Вешала у неё же шторы — навернулась с подоконника. Полезла протереть окно, полетела со стремянки. Говорю же: такая натура стрёмная. Но я ведь так всегда стараюсь. Слава Богу муж мой Боренька прекрасно и во всём меня понимает.
— Более четверти века вы работали со всеми актёрами театра на Таганке. Кто из партнёров остался для вас наиболее памятным?
— Всех помню, все в моём сердце. Когда начали репетировать с Володей Высоцким Янг Сунга из «Доброго человека» (его ввели в очередь с Колей Губенко) он даже в глаза мне не смотрел. Бледный такой был, весь зажатый. Как будто на казнь шел. Оно и понятно, хотелось ему не ударить в грязь лицом. И в целом его театральное оснащение было очень приличным. Но у нас же присутствовали свои особенности, которые не сразу и поймёшь. Вот и у нас с ним сразу не получалось. Я — к нему, а он всё — мимо, мимо. . . А Юрий Петрович ещё в училище нам твердил: когда общаетесь, вы как бы петелька и крючочек, петелька и крючочек. Я его аллегории сразу не поняла, а потом начала учиться вязать, и все встало на свои места. К слову, в свободное время шапочки мастерила коллегам. Володя удивлялся: «Зин! Ну, зачем это тебе?» Но когда пошли уже спектакли, его нерв душевно слился с моим. Мы очень славно работали. Практически всегда с овациями. Когда их почему-то не случалось, Володя поднимал тревогу, а я его успокаивала: «Ничего, Володенька, в следующий раз мы с тобой наверстаем!» Он потом и песню написал, упомянув там наши с Бортником имена. Нас Ваней он действительно как-то выделял. («Диалог у телевизора» — М. З. ).
Нет, у меня, слава Богу, со всеми коллегами в театре и практически всегда складывались очень добрые отношения. В основном потому, что я принципиально не принимала никакого участия ни в каких закулисных играх. Одно время говорили, что я якобы с Аллой Демидовой соперничала. Вроде бы я у неё отбирала роли, а она у меня. Чушь какая-то. Мы были совершенно разноплановыми актрисами, этого не видеть могли только глупцы. Ну ты представляешь себе Аллу в роли Шен Те? Вот то же и оно. Вполне допускаю, что кому-то я не нравилась, кто-то ревновал меня к Любимову, который, чего греха таить, использовал меня всегда на полную катушку. Ну так и я всегда отдавала себя сцене до самого донышка. Одна из моих коллег как-то заметила: «Я дома так устаю, так устаю. Только когда прихожу в театр – отдыхаю». Я посмотрела тогда на неё, как на малахольную, больную на всю голову. Потому что сама в театре никогда не отдыхала, а только вкалывала, как ломовая лошадь. Любимов это понимал, как никто другой. И ему этой моей истовости хватало. Вне сцены у нас с ним никогда никаких заморочек не наблюдалось – исключительно служебными были отношения. Всякие иные обязательно, как шило из мешка, вылезали бы наружу. А у нас: актриса – режиссёр. У него — только кнут и пряник, у меня – преданность, послушание и творчество до изнеможения. Когда репетировали Катерину Ивановну в «Преступлении и наказании», я и без того «зараза худая» на шесть кило похудела. Муж Боренька мой любимый даже хотел меня в больничку свезти. В спектакле «Мать» Любимов распорядился: узнайте, как женщины стирали в старину. Я провела целое этнографическое исследование на эту тему. Мамины рассказы вспомнила о том, как её сельчане стирали бельё у речных полыней. Потом классно обыграла сцену со стиральной доской. А ещё принесла в театр чугунный угольный утюг, настоящую скалку. Это вообще-то заботы постановщика, художника. Но я никогда не чуралась никакой работы, если она шла на благо родного театра. Хочешь знать, так я и обеды Юрию Петровичу носила, во время становления нашего театра. Так заботилась, чтобы он мог творить, не растрачивая себя на мелочные пустяки. Продукты покупала на свои деньги, готовила с моими подругами-поклонницами Аней и Надей. Они очень много мне помогали.
Надо честно признать, что Любимов никогда не держал Славину на голодном театральном пайке. Играть давал ей вволю. Это была его «плата» за её преданность. Но и мытарил Зину нещадно. Впрочем, только ли её. Он и для остальных прочих артистов всегда был жестоким, коварным Карабасом-Барабасом. И при этом умел влюблять в себя «жалких актёришек». Зина вообще в нём души не чаяла. На этой почве и самую страшную трагедию в своей жизни пережила: «В добром человеке из Сезуана» есть две мощные темы — тема добра Шен Те и зла Шуи Та. Я счастлива, что сумела достойно нести именно первую. Вторая любой актрисе по плечу. Мне нечего стыдиться и своей нетеатральной жизни. Вне сцены я жила и живу, руководствуясь верой в добро. Я люблю людей. И хотя порой приходится очень трудно, просто невыносимо трудно, я не изменяю себе, остаюсь такой, какой родилась, какой воспитали меня семья, жизнь. Когда Любимов уезжал из страны, оставив театр, нас, своих актеров, я умирала от боли и обиды. Мне казалось невозможным пережить такое предательство. Я его боготворила. Уехав, он разом перечеркнул всё, что было у нас общего, всё, чем я жила многие годы. Меня перечеркнул! Выстрелил в моё сердце. Я не захотела жить. Так не захотела, что и в самом деле оказалась почти что у роковой черты. Той самой черты, за которой, быть может, и ничего уже нет. Ни театра, ни дружбы, ни света. . . Мне казалось, что с уходом, отъездом Любимова мир рухнул. Как вообще можно играть что-либо, когда тебя — перечеркнули?
Врачи, что называется, вытащили меня с того света. Я вернулась, но абсолютно пустая. Бесконечная моя благодарность мужу Бореньке, который удержал меня на плаву. Я понимала, что он для меня сделал. Он не дал мне уйти. Он требовал, чтобы я жила. Это была особенная ситуация. Мы ведь и познакомились с ним в больнице. Тогда моему Борису грозила неподвижность. В лучшем случае он мог бы передвигаться на инвалидной коляске. Когда я узнала об этом, не испугалась. Нас всегда держала любовь, возникшая с первого взгляда. И мы её пронесли через всю дальнейшую нашу жизнь. Борис перенес сложную операцию и пошёл. Точно так же и меня заставил: встать и пойти вперед, поверить, что жизнь продолжается, не всё в ней утратило смысл.
Другим моим спасителем стал Анатолий Эфрос. Он знал, что со мной произошло, понимал, что как актрису меня вернёт к жизни только сцена. Только работа. Он вызвал меня и приказал тоном, не терпящим возражений, сделать пусть крошечный, но все же шажок к жизни. Так я стала играть горьковскую Василису в «На дне». С помощью этого сверх талантливого режиссера я сумела выплеснуть злость и обиды, так не характерные для меня, на сцене. И снова почувствовала свою актёрскую силу, принадлежность к театру, поняла, что по-прежнему нужна зрителям.
. . . Многие годы спустя, Любимов возобновил «Доброго человека из Сезуана». Лишь одна тема в нем прозвучала — тема зла. Доброта оказалась глухой и невзрачной. Полагаю, не случайно».
Театральные работы Зинаиды Анатольевны Славиной: Шен Те — Шуи Та («Добрый человек из Сезуана» Б. Брехта); Катерина («Бенефис» по пьесам А. Н. Островского, «Гроза»); Ольга Берггольц («Павшие и живые» по стихотворениям военных лет); «Антимиры» по стихам А. Вознесенского; «Послушайте!» по произведениям В. Маяковского; Козимо Медичи («Жизнь Галилея» Б. Брехта); Дорина («Тартюф» Мольера); Ниловна («Мать» по М. Горькому); Пелагея («Деревянные кони» по Ф. А. Абрамову); Азазелло («Мастер и Маргарита» по М. А. Булгакову); Катерина Ивановна («Преступление и наказание» по Ф. М. Достоевскому); Рита Осянина («Зори здесь тихие. . . » по Б. Васильеву); Вера Павловна («Что делать?» по Н. Г. Чернышевскому); Катерина («Гроза» А. Н. Островского); Василиса («На дне» Горького); Люба («У войны не женское лицо» по С. А. Алексиевич); Софи Глюк («Прекрасное воскресенье для пикника» Т. Уильямса); «Живой» Б. Можаева; «ВВС (Владимир Семенович Высоцкий)»; Авдотья Назаровна («Иванов» А. П. Чехов); Доктор («Белые столбы» по произведениям М. Е. Салтыкова-Щедрина); Мать солдата («Афган» Н. Губенко); «Очень простая история» (лошадь); «Четыре тоста за победу»; «Мисс и мафия».
В кино снималась с 1965 года, дебютировав в роли Ии Коноплевой в картине «Дорога к морю». Сыграла Катю в ленте режиссера Александра Володина «Происшествие, которого никто не заметил». Среди других наиболее заметных работ на экране — комиссар московского ЧК Ольга Листопад в историко-приключенческом фильме «О друзьях-товарищах», Соня в драме Иосифа Хейфица «Салют, Мария!», Доротти Стивенс в «Вашингтонском корреспонденте», учительница русского языка и литературы Елена Боричко в фильме «Каждый вечер после работы», Баба-Яга в фильме-сказке «Иван да Марья».
Зинаида Славина всегда считала себя, прежде всего, театральной актрисой: «Я всегда очень любила театр. Театр был и остаётся для меня главным в жизни. Здесь особый воздух, особый аромат. В кино всё как-то отстраненнее. Оно не так мощно вторгается в душу. Так мне кажется. У меня в кино были три главные роли и семь ролей второго плана. Но второстепенных для меня не было. Кинозвездой не стала, но я и не стремилась к этому. Случалось, расстраивалась от невнимания кинорежиссеров. Но, так – самую малость. А вот Театр всегда давал мне всё».
Боря Курбатов написал в соцсетях: «Сегодня, 3 апреля, исполнилось семь месяцев, как ушла Зина. Добрый Дорогой для меня человек. Через три дня у Зины – круглая дата. В прошлом году она задумывала отметить свой юбилей. Конечно же, на сцене театра, который был её жизнью и которого ей очень не хватало в последнее время».
Примерно, за месяц до юбилея Славиной Боря начал выкладывать в соцсетя фотографии и видеоматериалы с участием любимой Зины. Рассматривая и слушая незабвенную Зинаиду Анатольевну, я всегда думаю о том, что человек вообще-то не умирает. Он живёт до тех пор, покуда о нём помнят другие. Отсюда простой вывод: нужно в жизни сделать много хорошего, чтобы тебя долго помнили после смерти. Зину Славину люди будут помнить очень долго…

Михаил Захарчук