Олег Николаевич Ефремов — двадцать лет как нет с нами этого великого режиссёра, актёра, педагога и гражданина.

24 мая – день памяти Олега Николаевича ЕФРЕМОВА, которого в отечественном театральном мире смело можно ставить на третье место после Станиславского и Немировича-Данченко. Двадцать лет как нет с нами этого великого режиссёра, актёра, педагога и гражданина.
Он был народным артистом СССР, одним из четырёх театральных режиссёров Героев Социалистического Труда, лауреатом пяти Государственных премий. (Опередил его по этому показателю только Георгий Товстоногов, имевший ещё и Ленинскую премию). Член КПСС с 1955 года, Ефремов избирался народным депутатом СССР, долгие годы секретарствовал в кинематографическом и театральном союзах. И при этом поразительно много снимался в кино, на сцене. А ещё Олег Николаевич на протяжении полувека преподавал мастерство актёра в Школе-студии МХАТа, был там профессором и заведующим кафедрой.
Мы, благодарные зрители, никогда не забудем танкиста Иванова из фильма «Живые и мёртвые», доктора Айболита из одноимённой картины, Максима Подберёзовикова из «Берегись автомобиля», шофёра такси из «Трёх тополей на Плющихе», полковника Гуляева из «Батальоны просят огня». У автора сих строк свои пронзительно тёплые воспоминания об этом замечательном творце и человеке. И тут никак не обойтись без такой сладостной для автора ретроспективы.
В академические годы меня регулярно избирали членом бюро Всероссийского театрального общества (ВТО). Мы весьма плотно общались с артистами всех столичных театров. Но самая крепкая дружба нас связывала с МХАТом, который тогда ещё был неразделённым. Дружбе этой способствовали сразу два мощных человеческих фактора. Бригадиром Секции зрителей по МХАТу была красивая, умная и по хорошему настырная Елена Зиновьевна Нелина. И нам во всё благоволил сам Олег Николаевич Ефремов. Буквально во всём. Он искренне полагал, что наш зрительский девиз в ВТО – «Союз искусства и труда» — есть столбовая дорога для всей отечественной драматургии. Остальное дорожки тоже, конечно, вреда не приносят, но по ним особо не находишься. Вот именно поэтому МХАТ времён Ефремова, когда на сцене театра фырчали домны и гремели железнодорожные составы, дружил со многими трудовыми коллективами столицы, имел своих шефов и по всей стране, куда периодически ездил на гастроли. Все ведущие актёры МХАТа регулярно проводили у нас в ВТО свои творческие вечера под упомянутым патриотическим девизом, и каждая премьера обязательно обсуждалась со зрителями. (На фото слева – Ефремов и Нелина).
Вообще к общественной работе Ефремов относился с тем терпением и вниманием, которое было характерно лишь для очень умных, мудрых людей. По-моему, Олег Николаевич и был умнейшим, мудрейшим человеком во всём Советском Союзе. Никогда не забуду, как он при мне уговаривал Иннокентия Смоктуновского прийти в Дом актеров на творческий вечер Ии Саввиной. Тот всячески отказывался, на неважнецкое здоровье почти слезливо ссылался. На что Ефремов глубокомысленно изрёк: «Если бы ты был совершенно здоров, я тебя перестал бы уважать». И, разумеется, уговорил строптивого артиста на общественное дело, столь последнему жутко ненавистное. Равно как склонил в своё время того же Смоктуновского сыграть партийного секретаря Сакулина в гельмановской пьесе «Обратная связь». Иннокентий Михайлович тоже упирался, как мог — сам мне однажды в этом признался. Более того, если говорить откровенно, то образ партийного вожака у него в итоге получился слабым, анемичным, даже не смотря на игру педалированную, и по-гамлетовски экспрессивную. Ефремов всё это предвидел, но ему было важно, чтобы лучший актёр страны, гениальный актёр сыграл именно такого партийного деятеля, о котором сам режиссёр, видимо, втуне мечтал. Олег Николаевич действительно искренне верил, что у социалистического общества есть ещё не раскрытый потенциал, которым можно и должно воспользоваться с умом, по-хозяйски, а не так, как делали это тупые и недалёкие временщики у власти. Он вообще был патриотом и государственником, на чём вряд ли сейчас станут акцентировать внимание все «воспоминатели». Но факт остаётся фактом: Ефремов, не будучи человеком воцерковленным, с христианской глубиной и гражданской ответственностью всегда действовал так, чтобы никогда не фрондировать к власти. Ибо много ума для этого не надо.
Очень верно о такой определяющей черте характера творца сказал драматург и ближайший друг Александр Гельман: «У него был не теоретический ум, он выражался не в мудрёных формулировках и афоризмах, он обладал мудростью практического понимания того, что происходит в обществе, того, что может или не может произойти в обозримом будущем. Благодаря своей гениальной внимательности он проникал в самую сердцевину общественных противоречий, его гражданственность зиждилась не на абстрактных идеях служения народу, а на конкретных впечатлениях от собственных наблюдений и переживаний. Например, он был совершенно уверен, не раз об этом говорил, что в нашей стране демократические перемены могут начаться только сверху, только по инициативе наиболее грамотных и порядочных людей в руководстве КПСС, и никак иначе. Поэтому он считал необходимым средствами искусства, театра оказывать нравственное влияние на политическую элиту страны. Он хорошо знал эту среду, различал в ней немало людей совестливых, искренне озабоченных судьбой Отечества. У некоторых противников тоталитарного режима такая позиция, мягко говоря, вызывала большие сомнения. Ефремову приходилось выслушивать едкие замечания на этот счет. Мол, всякая попытка делить коммунистов на хороших и плохих, а тем более возлагать серьезные надежды на «лучших», есть сознательное предательство или крайняя степень глупости. Считалось, что от любых коммунистов, от всех коммунистов без исключения, не следует ждать ничего другого, кроме новых репрессий и усиления цензуры. Однако жизнь вскоре полностью подтвердила оправданность надежд Ефремова. О новом президенте он заметил, что если Путин действительно одинаково уважает и Дзержинского, и Сахарова, и это всё искренне, от всей души, тогда это президент, который сегодня нужен. Ему удастся сочетать, совмещать то, что кажется не сочетаемым и не совместимым. Он говорил, что это касается и Чечни. Глупо кричать: никаких переговоров с Масхадовым! Переговоры могут быть с кем угодно, если они способны привести к миру. Эта война, возможно, и началась из-за того, что Ельцин отказался разговаривать с Дудаевым. Он сказал, и эту фразу я запомнил в точности: «Между людьми все возможно, даже самое невозможное» (цитата закончена — М. З. ).
Согласитесь, читатель, и мысли, и само поведение моего героя высвечивают в нём ту саму нагорную мудрость, с помощь которой он вершил все свои большие и малые дела. Ефремов, безусловно, обладал харизмой учителя, проповедника, лидера, которому подчиняются всегда с радость и следуют за ним с гордостью. А без этих качеств Олег Николаевич и не сумел бы осуществить за свою не долгую жизнь – всего-то 72 года – так много благих начинаний и столь впечатляющих творческих свершений. Вспомним хотя бы некоторые из них.
По окончании Школы-студии МХАТ Ефремов поступает на службу в Центральный детский театр (ныне Российский академический молодёжный театр). За 8 лет сыграл здесь более 20 ролей и дебютировал в качестве режиссёра, поставив комедию В. Коростылёва и М. Львовского «Димка-невидимка». Параллельно преподаёт в Школе-студии МХАТ, где вокруг него постепенно сплачиваются молодые актёры столичных театров: Г. Волчек, И. Кваша, С. Мизери, Л. Толмачёва, Е. Евстигнеев и О. Табаков. Все они исповедовали напряжённый интерес к гражданским и этическим проблемам, стремление постигать жизненные сложности и неприятие всякой театральщины. На этих принципах и был построен спектакль по пьесе В. Розова «Вечно живые». Поставил его Ефремов, заодно сыграв главную роль Бориса Бороздина. И то был первый кирпич в будущий великолепный театр «Современник» — первый в Советском Союзе театр, рождённый не «сверху», а «снизу», как коллектив единомышленников. «Из истории, — пишет театровед А. Смелянский, — всплыло и стало важным выражение „товарищество на вере“. Они сочинили устав, который должен был возродить новое товарищество актёров. Идею театрального „дома“ они попытались освободить от тех чудовищных наслоений, которые изуродовали её в реальной практике советского театра». Студийцы коллективно решали: какую пьесу ставить, когда её выпускать на публику, кого брать в труппу. Ежели нужно было обсудить поступок руководителя, то Ефремова просили «погулять в коридоре».
Со времён бучения в Школе-студии МХАТа Ефремов мечтал играть в самом театре. В 1970 году мечта осуществилась: его пригласили туда главным режиссёром. Но обстановка, которую Олег Николаевич застал в творческом коллективе, очень напоминала «террариум единомышленников». Труппа в полторы сотни человек (для сравнения: в «Современнике» по уставу работало 30 человек, плюс 6 кандидатов) была расколота на несколько группировок, люто между собой враждовавших. Сам Олег Николаевич много лет спустя вспоминал: «Со „стариками“ было проще. Они были развращены официальной лаской, многие утратили мужество, они прожили чудовищные годы в затхлом воздухе и успели им отравиться. Но всё же с ними было легче. Когда затрагивались вопросы искусства, в них что-то просыпалось. Что ни говори, это были великие артисты». Специально для мхатовских «стариков» О. Ефремов поставил один из самых выдающихся спектаклей советской эпохи «Соло для часов с боем» по пьесе О. Заградника. Почти неразрешимой проблемой для режиссёра стало «недееспособное» среднее поколение. Она виделась столь острой, что в какой-то момент Олег Николаевич (сам потом признавался) стал подумывать о возвращении в «Современник». Но нашёл в себе силы для решительных действий. Для начала создал внутри театра труппу, опираясь на близких по духу артистов старого МХАТа (в их числе и А. Степанова и М. Прудкин). Соратникам по «Современнику», предложил влиться в «метрополию» филиалом. Не смотря на обиду, соратники поддержали своего бывшего лидера. В письме к мхатовцам написали: «Мы отдаём вам самое дорогое, что имели, — Олега Николаевича, с которым прожили пусть недолгую, но трудную и наполненную жизнь в искусстве. Мы хотим верить, что вы будете уважать, любить Ефремова и помогать ему». Приглашал и новых артистов: А. Попова, А. Калягина, И. Смоктуновского, О. Борисова, Т. Доронину.
Так постепенно при новом МХАТе на Тверском бульваре (здание построено в 1973 году) стала сосредотачиваться наиболее активная и мыслящая часть театральной интеллигенции, которая лишь очень смутно, весьма отдаленно и расплывчато, но все-таки понимала: в стране нужные перемены. Тогда же в драматургии во весь голос о себе заявили Михаил Шатров (Маршак) и Александр Гельман. Первый как бы «прореживал» идеологические чащобы, делая в них более-менее сносные просеки, второй вывел на сцену больную, почти агонизирующую социалистическую экономику. При этом оба недвусмысленно заявляли: есть конкретное предложение — надо что-то делать. И это не ерничанье. На самом деле ни Шатров, ни Гельман не предлагали никаких рецептов по улучшению социальной, экономической, тем более политической жизни общества. Драматурги их просто не знали. Однако, ставили вопросы, что само по себе было не так уж и мало, если учитывать свинцово-плотную партийную цензуру, прорываться сквозь которую охотников находилось единицы. Ефремов и Гельман определённо принадлежали к числу смельчаков. Да, они не били в набат, не искали поддержки «за бугром» — любимое занятие всех диссиденствующих. Работу, тем не менее, производили вполне революционную. Вот что по этому поводу говорит Александр Гельман: «Последние двадцать пять лет Ефремов дарил мне свою дружбу, которой я, может быть, и не заслуживал. Он поставил на сцене МХАТа, одну за другой, семь моих пьес. Почти каждая встречала неприятие начальства и горячий прием зрителей. В двух спектаклях он замечательно играл главные роли. Из людей, которых я близко знал в течение многих лет, с которыми сталкивался в непростых житейских, творческих, политических ситуациях, Олег Ефремов, без сомнения, был самым талантливым, самым честным, самым смелым, самым надежным и последовательным. Не было другого человека, который бы привнес в мою жизнь столько радости, новых чувств, уверенности в своих силах. До конца дней я буду благодарить судьбу за эту удачу моей жизни».
…С Ефремовым и Гельманом я познакомился почти одновременно. В то время дружеские отношения между ними очень напоминали мне монолит. Поэтому о их совместном творчестве я в публицистическом раже написал в военную газету материал, который назывался «Сплав». Зачин в нём был такой: «В постановлении ЦК КПСС «О дальнейшем улучшении идеологической, политико-воспитательной работы» говорится: «Постоянно заботиться о воспитании высокой идейности, гражданственности, развития творческой активности писателей, художников, композиторов, деятелей театра и кино, журналистов. Обратить внимание на создание новых замечательных произведений литературы и искусства, талантливо отображающих героические свершения советского народа, проблемы развития социалистического общества, разящих наших идейных противников». В свете этих высоких требований партии нам небезынтересно будет поговорить о творчестве двух замечательных художников нашего времени О. Ефремове и А. Гельмане». Сейчас подобный «заход» в материал выглядит не просто комическим — глуповатым. О чём я недавно сообщил Александру Исааковичу – мы до сих пор поддерживаем дружеские отношения. Меж тем в середине семидесятых ни я, молодой журналист, ни даже герои моей публикации, люди не в пример умнее автора так не думали. Олег Николаевич просто подмахнул мою писанину. Гельман внимательно прочитал написанное, сделал несколько исправлений и тоже поставил свою подпись.
В последующие годы я писал о творческом тандеме много. Не скажу, чтобы Ефремов выказывал ко мне какое-то особое расположения, но и ни в чём никогда не отказывал. Во многом, наверное, потому, что я в течение нескольких лет не пропустил ни единой премьеры во МХАТе, чтобы предметно не обсудить её вместе с другими активистами ВТО. Снимки, которые здесь представлены – лишь малая толика того, что нам удалось сделать, работая и следуя девизу «Союз искусства и труда». Правда, однажды случился казус. Пришёл я к Олегу Николаевичу по важному делу домой на Тверскую (раньше он жил на Гоголевском бульваре). Позвонил. Никто не откликнулся. Сначала робко, потом твёрже я постучал. (Предварительная договоренность о встрече была). Хозяин через двери ответил: «Извини, брат, но я в ж. . . пу пьян». Спустя какое-то время Ефремов через Нелину пригласил меня в кабинет на Тверской и стал извиняться за случившееся. Немало удивлённый, я перебил Ефремова: дескать, да как вы могли подумать, что я обижусь. А он продолжал смущённо, что подобное, к сожалению, с ним изредка случается – не стоит придавать этому значения. И, словно бы заглаживая свою вину, подарил мне значок «80 лет МХАТу». Большая редкость, которую я до сих пор храню. Прошу учесть, что на ту пору был я всего лишь старшим лейтенантом.
К слову, к военным Ефремов относился не то чтобы с пиететом, но как-то очень по-доброму. Отчасти я это и по себе чувствовал. Он был чрезвычайно аккуратным человеком. И потому, наверное, ему так удавались роли служивых людей. Кроме уже упомянутых, это и старший уполномоченный Жур в фильме «Испытательный срок», и Фёдор Долохов в «Войне и мире», и просто полковник в «Прямой линии», и белогвардейский полковник в «Беге», и майор Кузьмин в «Обещании счастья», и майор Гринько в «Инспекторе ГАИ», и ещё многие другие. По этому поводу я однажды ему заметил, что у вас, Олег Николаевич, дескать, наличествует внутренняя штабная культура. Выражение ему понравилось. В другой раз в одном из материалов я сделал попытку сравнить многотрудные режиссёрские обязанности с обязанностями строевого командир и встретил решительное неприятие Ефремова: «Да никакого сравнения! Командир приказал, и ты обязан это исполнить! А мне не то, что приказать – просить нельзя, даже глупо. Однако мне всякий раз необходимо наизнанку выворачиваться, чтобы принудить артиста выполнить мой замысел. Нет, дурная режиссёрская профессия. Да и профессия ли она? Вот с ярмом если ты её сравнишь – в самый раз будет…».
Мне тогда показалось, что Олег Николаевич в сердцах так выразился, а вот теперь, спустя почти четыре десятилетия, вижу, что он был по-своему прав. И профессия режиссёра, скорее, способ жизни, нежели ремесло. И тяжела она похлеще воловьего ярма. Скажу даже больше. Двужильный, нет – трёхжильный Ефремов таскал на себе, образно говоря, сразу три ярма. Как режиссёр он строил (и построил!) один за другим четыре театра. Как педагог, он вырастил многим более сотни прекрасных актёров и добрых три десятка режиссёров. «Где бы он ни был, — писала критик Марианна Строева, — Ефремов всегда, как магнит притягивал к себе людей, ему готовы были верить, для него и с ним рады были работать. В этом проступал не только магнетизм души, личное обаяние талантливого человека. Тут приоткрывалось и нечто большее, связанное с особым чувством хозяина своей страны. Все, кто общался с Ефремовым, воочию видели, убеждались в том, что этот человек может смело брать ответственность на свои плечи, решать порой, казалось бы, безнадежно нерешаемые вопросы, упрямо, принципиально и до конца отстаивать свою гражданскую и художественную позицию». И, наконец, третьим «радостным ярмом» для Ефремова была игра в театре и кино. На сцене он создал почти семь десятков великолепных образов. А в кино сыграл 109 ролей!
У Ефремова действительно было незаурядное актёрское дарование. В каждом сценическом или кинематографическом образе он выглядел настолько естественно, словно это и не роль вовсе, а просто срез жизни. И то было не только его счастливым профессиональным качеством. Он и по жизни излучал просто-таки ядерное обаяние. Наверное, когда-то и на кого-то он покрикивал, а, возможно, и поругивал – не знаю, никогда не видел такого и не слышал. А вот говорить, убеждать и привлекать в союзники он мог кого угодно – от техсотрудницы театра до Генерального секретаря ЦКПСС. Кстати, на восьмидесятилетний юбилей МХАТа Л. И. Брежнев вручал Ефремову орден. Разговорились. «Было бы очень здорово, — сказал Олег Николаевич Генсеку, — если бы вы с супругой пришли к нам в театр» — «Олег, ну ты же знаешь, что у меня нету времени на театры и книжки» — «Да, но мы будем ставить спектакль про Ленина и вам обязательно надо его посмотреть. Может, что и подскажете» — «Ну, не обещаю, посмотрю, как оно получится» — «Ловлю вас на слове, Леонид Ильич и жду в театре на спектакле». И ведь дождался! Генсек на самом деле не понимал и не любил театрального лицедейства, но когда мхатовцы начали играть лениниану, он театр посетил. И на весь зал интересовался, а где же Ленин? Леонид Ильич даже в самом страшном сне не мог себе представить, чтобы вождя играл Калягин – тётушка Чарли, жившая в Бразилии, где «много-много диких обезьян!» Теперь это уже старый анекдот. А ведь так было в жизни, чему автор свидетель!
В 1987 году случился неслыханный всесоюзный скандал: МХАТ распался на две части: МХАТ имени Чехова и МХАТ имени Горького. Сам Ефремов полагал раздел коллектива «наиболее гуманным, демократическим, в духе времени решением». Спустя годы он так охарактеризовал эту трагедию: «Раскол всё равно был необходим, потому что неестественна труппа до двухсот человек — это уже не театр. В этом смысле всё, что произошло, правильно. Ведь не зря же мне пришлось в переполненный театр приглашать таких артистов, как Смоктуновский, Евстигнеев, Борисов, Калягин. То есть надо было создавать поколение, адекватное по талантам, творческим возможностям знаменитым мхатовским „старикам“. Иначе образовывался вакуум».
Негативная кинетическая инерция раздела порушила всё: труппу, репертуар. Но больнее всего ударила по людям. По разным причинам Ефремова покинули А. Калягин, О. Борисов, А. Вертинская, Е. Васильева. «Ефремовский Мольер, — написал А. Смелянский, — был опустошён, даже освежающие любого режиссёра вспышки гнева длились доли секунды. Устал „строитель театра“. Руководство творческим коллективом с годами всё больше превращалось для него в «долг» и «крест», и всё меньше оставалось в нём места для радости». К уходу актёров Олег Николаевич всегда относился философски. А вот смерть Смоктуновского стала для него таким ударом, после которого до конца он и не оправился. Умер Ефремов на 73-м году жизни в своей квартире на Тверской улице. В это время его театр находился на гастролях в Тайване.
Александр Гельман рассказывал: «Перед моим уходом он попросил меня перенести телефонный аппарат из кухни в комнату, где он находился. Я спросил, не надо ли чего еще, предложил остаться на ночь (Александр Исаакович часто заночевывал у Олега Николаевича — М. З. ). Он категорически запротестовал — не надо, ничего не надо, все в порядке. Я поцеловал его и ушел. Ушел спокойно, близкой опасности не ощутил. Вселяло надежду то обстоятельство, что его отец, Николай Иванович, с которым я был знаком, прожил долгую жизнь, за девяносто. Это успокаивало, казалось, что и Олег преодолеет, пересилит свой недуг, поправится. Он сам в это верил. Потом я его увидел таким, каким он никогда не был и никогда не будет, — мертвым. Я не знаю в России другого артиста, которому было до такой степени не подходила эта роль».
Похоронен Олег Николаевич Ефремов на Новодевичьем кладбище, рядом с могилой К. С. Станиславского. Для русского театра, как уже говорилось, это фигуры из одного ряда.

Михаил Захарчук.