Вахтанг Кикабидзе: грузинский и советский певец, актёр, лауреат премий, который стал врагом России

Разочарования для души – то же самое, что гроза для воздуха. Ф. Шиллер.

Звиад Гамсахурдиа, Эдуард Шеварднадзе, Михаил Саакашвили — грузины эти так много зла сотворили для Русского мiра, что даже пресловутые жидо-масоны со своими непрестанными кознями против славян скопом отступают на задний план. . .

Согласитесь, дорогой мой читатель, есть ещё оно, бытует такое мнение в народе, и от него никуда не деться. Не будь во мне интернациональной закваски, с молоком матери впитанной, так бы тоже, наверное, рассуждал, особенно с учетом последних недружественных шагов грузинских властей против России. К счастью, однако, знаю я и других грузин. . .
Мераба Мамардашвили бесконечно чту. Как же мудро он изрек: «Истина — выше родины. И если мой народ пойдет за Гамсахурдиа, то я пойду против народа!» Верико Анджапаридзе неизменно восхищался. На излете своей творческой жизни она поставила перед всеми нами великий, на уровне «быть или не быть», вопрос: «Если дорога не ведет к Храму, то зачем такая дорога?» Дочерью Анджапаридзе — Софико Чиаурели всегда восторгался. А с её мужем Котэ Махарадзе был даже хорошо знаком. Бесконечно люблю, да что там – восторгаюсь — племянником Верико Ивлиановны — Георгием Николаевичем Данелия. Мне трудно, да просто невозможно представить себе отечественное кино без пронзительных фильмов Данелия. Дважды я встречался и писал о замечательном футболисте и прекрасном певце Зурабе Соткилаве. Не удалось мне свидеться с другим выдающимся грузинским футболистом Давидом Кипиани, но память об этом рыцаре спорта всегда храню. В замечательных отношениях был я с Алексеем Чичинадзе. Долгое время он трудился главным балетмейстером театра имени К. С. Станиславского и В. И. Немировича-Данченко. В Доме актёра имени А. Яблочкиной я устраивал творческий вечер Алексея Виссарионовича и, разумеется, не раз писал о его замечательном балетном творчестве, без преувеличения, международного масштаба. И Чичинадзе очень душевно ко мне относился. Правда, при этом удивлялся: неужели тебя, военного человека, на самом деле так сильно волнует балет, что о тебе наслышаны даже Майя Плисецкая и Галина Уланова. А я ему отвечал вопросом на вопрос: не удивительно ли, что известный всему миру балетный постановщик серьёзно занимается радиоделом? У Чичинадзе действительно было такое редкое хобби.

Есть у меня в Грузии ещё один очень давний и очень близкий друг генерал Джони Пиртцхалаишвили. Одно время он даже был начальником Генштаба, а потом возглавлял вооруженные силы Грузия. Правда, сейчас его судьба мне неизвестна. А вот в годы советской власти большой, крепкий и неотразимо красивый Джони, женатый, кстати, на хохлушке, командовал областным военкоматом у меня на родной Виннитчине. Несколько раз гостил у меня дома, и мой покойный отец восхищался этим великолепным грузином.
Наконец, долгие годы, больше двух десятилетий кряду я поддерживал очень хорошие, добрые, мне даже казалось, дружеские отношения с Вахтангом Константиновичем Кикабидзе. (Сегодня ему исполняется 82 года). В те незабываемые времена он, пожалуй, лучше всех олицетворял для меня облик настоящего грузина — щедрого, верного, доброго, мудрого, отзывчивого, веселого, почти никогда не унывающего и в высшей степени справедливого. Так мне казалось. . .
На разные темы и не единожды я беседовал с Вахтангом. Раз двадцать, а, может, и того больше о нем писал разные материалы и публиковал во множестве советских, потом российских изданиях. О чём мы только ни говорили, но о войне — больше всего. . .

— Вахтанг, а каким Вы помните своего отца?

— Знаешь, я не страдаю никакими комплексами, но честно скажу, мне всегда трудно разговаривать с вашим братом на такую трудную тему. Порой, мне кажется, что отца хорошо помню, а, в другой сдаётся, что только кажется. Понимаешь, брат, в подобных разговорах всегда есть какая-то натянутость, неискренность и по отношению к погибшему отцу, и к моей памяти о нем. Я прекрасно отдаю себе отчет в том, что отец не вернулся с войны. Но мое ожидание длится по сей день, когда я уже много старше отца. А вот как обо всем этом скажешь обычными простыми словами, чтобы не сфальшивить? Не знаю. Может быть, и поэтому я до сих пор ни разу не пробовал играть фронтовиков, людей военных, хотя предложения были и немало. Я, честно говоря, всегда боялся неискренности, опасался нравственных просчетов, выспренной облегченности в столь ответственной теме. Всегда считал, что в таком деле нужен какой-то личный запас жизненной прочности.
А вот памятью в военное лихолетье очень часто возвращаюсь. Вот сейчас смотрю на твою форму и вспоминаю, как в наш класс пришел однажды тоже старший лейтенант — отец одноклассника. (Уму непостижимо: я познакомился с Вахтангом ещё будучи старлеем!). У них двоих была радость несказанная, а мы, тридцать три мальчишки класса — тогда было раздельное обучение -, с каким-то вполне осознанным чувством озлобленной зависти наблюдали за этой счастливой встречей. А потом взяли и избили своего товарища. Через эту дикую жесткость мы словно бы выплеснули из себя тягостную боль бесконечного ожидания своих отцов. Ведь у каждого из тридцати трех пацанов родитель был на фронте, а у доброй трети, в том числе и у меня, отцы к тому времени погибли.
Помню, как офицер со слезами на глазах успокаивал своего сына, а нас просил сдавленным голосом: «Не надо, ребятки его обижать. . . Он ни в чем перед вами не виноват». Эта память всегда при мне, как и осознание того, что я вырос, выучился, встал на ноги в окружении особой категории людей — фронтовиков. От них я многое в жизни перенял.
Долго я вынашивал мысль поставить фильм о человеке, который прошел через три войны, через репрессивную мясорубку и при этом не растерял душевной доброты, веры людей, в счастливое будущее сынов, внуков. Раньше была надежда, что подобный замысел мне по плечу. Сейчас не знаю, не уверен. . .

— Вы вообще кем себя больше полагаете: актером или певцом?

— Если до конца честно, то я просто человек, который занимается своим делом. Хорошо занимается или плохо — это, в конце концов, не ему судить. Но вырос я на эстраде. Со временем она перестала быть для меня профессией, а превратилась в подобие второго дома. И начинал я по жизни, как певец, хотя в детстве мечтал стать художником. Но, очевидно, что-то такое наследственное сказалось. Дело в том, что моя мать и вся ее родня имели самое непосредственное отношение к искусству. Бабушка Ольга, например, записала самую первую в Грузии пластинку. Она имела прекрасный низкий голос. Мамин брат Джано Багратиони (мама и он дальние родственники того самого князя Багратиона, сподвижника Кутузова) был известным хореографом. Он же основал у нас в республике первый джаз-оркестр, где выступали две солистки — моя мама пела, а ее сестра, тетя Наташа танцевала.
У мамы отличное меццо-сопрано, она много лет пела в Государственной капелле Грузии, а потом — в церковном хоре. Она знала множество старинных грузинских песен. Я всегда мечтал записать с ней хотя бы одну пластинку, да вот тоже не получилось, как и с фильмом о военном.
Выходит, что я далеко не случайно играл с ребятами на школьных вечерах, на днях рождения. А решил мою творческую судьбу такой случай. В конце 50-х годов в институте иностранных языков пианист и аранжировщик Гела Чанквиани организовал самодеятельный коллектив. Однажды он мне позвонил: «Выручи, Буба, спой что-нибудь на выпускном вечере, а то солисты — одни девочки». Спел. Меня сагитировали поступить на вечернее отделение, и я стал заниматься английским, продолжая петь. Однажды набрался смелости и показался в филармонии. Забраковали, сказав, что таким хриплым голосом можно только пугать публику, а не услаждать ее пением. Вновь случай помог. Администратор эстрадного коллектива, который собирался на гастроли в Ростов-на-Дону, решил взять меня на свой страх и риск запасным солистом. А вдруг пригожусь.
Пригодился. Спел. До сих пор храню рецензию на то свое первое выступление в качестве профессионального исполнителя. Статья была озаглавлена: «Неужели это всерьез?» Критик писал: «Выходит на сцену молодой человек и начинает петь непонятным голосом непонятные песни».
Такой отзыв настроения мне, конечно же, не поднял. Но хватило ума крепко задуматься над тем, что же я собой представляю как эстрадный певец? Каков мой жанр? И тут обязательно надо заметить, что эстрада, как никакой другой вид искусства, подвержена модным веяниям. Она обладает удивительным свойством впитывать, как губка, и настоящие ценности, и все наносное, привходящее, мимолетнее. И певец зачастую уподобляется той крыловской телеге, которую в разные стороны тянут лебедь, рак да щука. Его буквально раздирают противоречивые тенденции моды и в результате он. . . остается на месте или того хуже — деградирует как творец. Все это очень непростые вещи, требующие очень серьезного и обстоятельного разговора, а не так как мы с тобой — мимоходом. . .

— Ну почему мимоходом? Например, я давно слежу за Вашим творчеством и мне понятны Ваши рассуждения. Скажу больше. Мне представляется, что если бы Вы не спели в свое время «Последнего фаэтонщика», то и певца такого, как Вахтанг Кикабидзе, мы бы не знали. Этой песней, как мне представляется, Вы и попали в тот самый свой жанр, о котором говорили.

— Это ты хорошо подметил. Я вдруг отчетливо понял, что прежние мои подражания под западных исполнителей — всего лишь невинные эстрадные забавы, а если по-настоящему петь — это значит идти от себя, от того, что воспитано в тебе семьей, школой, всем укладом жизни.

. . . В теплые тбилисские вечера в нашем доме собирались за скромным столом многочисленные друзья и соседи. Меня обычно укладывали спать, но я тихонько пробирался в комнату, забирался под стол и слушал, слушал. Гости перебрасывались новостями, рассказывали невероятные истории, а потом кто-то непременно затягивал песню. Ее подхватывали остальные. Вырастало и крепло вдохновенное грузинское многоголосье, которого нет больше нигде в мире! Ах, что это было за чудо! Мне хотелось плакать и смеяться. А по утрам я выбегал на широкую, ажурную нашу веранду и словно бы окунался в море удивительных мелодий — знакомых и незнакомых. Это соседи по давней привычке заводили с утра патефоны. Звучали голоса Ишхнели, Бейбутова, Шульженко, Утесова. Они пели о близком, дорогом и понятном. И вот много лет спустя я тоже спел всем понятного, знакомого и родного «Последнего фаэтонщика».

Теперь о кино. В него меня привело непомерное артистическое тщеславие — надо называть вещи своими именами. Мне очень хотелось сниматься, рассказывать об этом знакомым, девушкам. Я мозолил глаза знакомым режиссерам, и один, сердобольный, надо мной сжалился: дал второстепенную роль совсем без слов. Я подумал: вот оно, свершилось, кино-сезам мне открылся! Но и фильм, и моя роль в нем с треском провалились. Четыре года нога моя не ступала на киноплощадку. А потом я встретился с Георгием Данелия. Он приехал с «Мосфильма» и сказал: «Не горюй!». Так я стал Бенжаменом Глонти.
Вот где пришлось попотеть! Вокруг были «звезды» — Серго Закариадзе, Сесилия Такайшвили, Евгений Леонов. Я жутко комплексовал. Но Данелия сумел разглядеть за моим смятением нечто такое, чего другие режиссеры увидеть не могли. И поправлял меня неназойливо, но настойчиво и твердо. В какой-то момент мне вдруг показалось, что я вообще и не играю, а так, живу себе в предложенных обстоятельствах. Помню, Закариадзе даже сказал: «У тебя, оказывается, есть редкое качество — не видишь камеры, когда играешь. Верь мне, будут и успехи».
После фильма «Не горюй!», я, как говорится, проснулся знаменитым. Картину тепло приняли в нашей стране и за рубежом. В Мар-дель-Плате (Аргентина) на Международном кинофестивале в 1970 году она завоевала специальный приз «Кондор». В том же году на другом фестивале в Колумбии мне вручили первую премию за лучшее исполнение мужской роли.
Но, конечно, лучший мой фильм – «Мимино». Точнее мой и замечательного армянского актера покойного Фрунзика Мкртчяна. Картину у нас посмотрело свыше 80 миллионов зрителей — цифра очень большая даже для советского проката. Ее закупили 70 стран мира. Данелия, Мкртчяну и мне была присуждена Госпремия.

. . . Повторюсь: Вахтанг Кикабидзе долгое время представлялся мне символом порядочности настоящего грузинского интеллигента. В доказательство этой мысли я мог бы приводить великое множество примеров, но остановлюсь лишь на одном: на отношениях Кикабидзе с грузинским экстремистом Звиадом Гамсахурдиа. Вот, что по этому поводу рассказывал мне сам артист:

— Гамсахурдиа случайно оказался на столь высоком посту. Он не знал, как управлять страной, не знали этого и люди, которыми он себя окружил. На освободившиеся места пришла всякая шваль. Странной была и его кадровая политика. Продавец мороженого мог стать министром торговли. Самый неудачный режиссер республиканской киностудии стал министром культуры. Но главное: Гамсахурдиа ссорил, стравливал между собой людей, нации. Его избрали президентом на волне эйфории. Я сам за него голосовал. До сих пор стыдно простить себе не могу.
Случилось это избрание еще и во многом потому, что как «диссидента» его преследовали «органы». Потом — он из интеллигентной семьи — сын выдающегося писателя Константина Гамсахурдиа, который всегда выступал за независимость Грузии еще при Ленине. Короче, у Звиада были все данные, чтобы стать хорошим политиком, лидером нации. Но, увы.
Он меня тоже пытался подгрести под себя. За время его президенства мы встречались дважды. Первый — когда открылся фонд Мераба Коставы, нашего известного диссидента. Я дал три концерта в этот фонд. Звиад меня вызвал и по своей привычке, не глядя в глаза, намекнул, что поскольку я умею устанавливать контакты с людьми, то грех такой талант зарывать в землю. Прямо он мне ничего не предложил, но дал понять, что желал бы видеть меня в своей команде. Я сделал вид, что ничего не понял, поскольку понимал: это злой и мстительный человек.
Второй раз я пришел к нему сам. Это случилось, когда Звиад кинул клич: Тбилиси без тбилисцев! Он пытался разыграть карту нелюбви грузинской провинции к столичным жителям. Подобные отношения существуют везде, но лишь изощренный человек может на них греть руки. Когда мама моя узнала об этом, она сказала: «Вахтанг, пойди и скажи ему, чтобы он не позорился и бросил это грязное дело». А тут такая тонкость. Отец моей мамы Константин Багратиони, крестил мать Звиада. Для грузин сие обстоятельство очень много значит — как родня. Правда, у меня со Звиадом и в юности дружбы не получалось, хотя мы с ним почти ровесники. Все из-за его замкнутости.
Когда я пришел к нему, он посчитал, верно, что я надумал договариваться о сотрудничестве. Наверняка предполагал, что я польщусь на какой-нибудь пост, чтобы «поправить свое материальное состояние». Он же прекрасно знал, что квартира у меня — трехкомнатная, переделанная из двухкомнатной. Дачи не имею, никаких других загородных строений тоже не приобрел и вообще живу с семьей очень скромно. Для своего положения, все же довольно известного человека, пожалуй и чрезвычайно скромно. Тут я не рисуюсь, но материальные блага действительно не играли в моей жизни никакого значения. Скажем, за тридцать пять последних лет я сыграл всего в двадцати пяти фильмах и три сам поставил. А мог бы сняться в ста и больше. Предложений у меня всегда хватало с избытком. Да ведь правильно сказано: не в деньгах счастье. Когда что-то творишь, надо, чтобы самому прежде всего это приносило удовольствие.
Короче, Звиад был совершенно огорошен моими словами. Он уж никак не ожидал услышать: «Я не от себя пришел, меня мама просила передать тебе, что ты творишь грязное дело. Раз ты пошел против города, Тбилиси тебя и погубит».
Как обычно глядя мимо меня, Гамсахурдиа произнес сквозь зубы: «Я полагал, что раз ты из славного рода Багратиони, то будешь стоять за свободу Грузии».
Я не стал с ним ни о чем больше разговаривать. Кощунственность и двоедушие этого человека были мне предельно понятны. Я этого особенно и не скрывал. Не раз открыто высказывался в том смысле, что Гамсахурдиа и его приспешники стравливают народы. Он тоже в долгу не оставался. Не раз принародно заявлял: «Кикабидзе — враг народа!» Со временем от слов перешел к действию. Однажды я уехал в Батуми, а мне домой стали звонить неизвестные личности: «Мы подготовим к возвращению Вахтанга подарочек!» Подготовили: сожгли Международный культурный центр, который я организовал в Тбилиси. Располагался он в старинном здании, которое само по себе являлось историческим и культурным памятником города. Ничего не пощадили. Ну, а чем кончил Гамсахурдиа — известно. По-иному и быть не могло. Он и его клика меньше всего о народе думали, а больше всего себя властью тешили. Печально все это.
*
А потом к власти пришёл не вполне адекватный Мишико Саакашвили. И Вахтанг Кикабидзе стал ему другом. И совсем иные речи полились из его «творческих уст». Вот выдержки из интервью «свидомому» украинскому еврею Дмитрию Гордону: «Я верю, что под Керчью отец не погиб, выжил, и все эти годы за границей находился. Просто так мама ничего не говорила, но часто повторяла: «Папа вернется, потому что он не такой, как все». Удивительный «диагноз» отцу ставила».
Дмитрий Гордон: — Вы рассказали об этом, программа на телевидении вышла, и у меня в кабинете телефонный звонок раздался. Незнакомый мужчина сказал: «Я директор краеведческого музея (крымского города, который по понятным причинам не называю — Д. Г. ). Хочу вам сказать, что отец Вахтанга Константиновича под Керчью не погиб — он сдался фашистам в плен, еще и роту свою туда привел. Соответствующие документы в архиве ФСБ я обнаружил: они у меня, — и, чтобы россияне их против Кикабидзе не использовали, я их вам передам, а уж вы — ему». Когда эту папку я вам отдавал, вы плакали — это удивительнейшая история, и я бы просил вас, если можно, ее вспомнить. Что же на самом-то деле произошло?

В. К. — Насколько я знаю, он хорошо языками владел. . .
Д. Г. — В той папке, которую директор музея передал, подборка документов была: вот ваш отец призван, вот звание получил, вот на Северном Кавказе воюет, потом свою роту к немцам привел, они все сдались, и уже после войны, когда часть людей в Союз репатриировалась, ваш отец растворился, его нет. Сослуживцы его на допросах показывают: «Константин Кикабидзе нас к немцам привел, мы в плен все сдались». После этого, казалось бы, вашу семью должны были репрессировать, но вашей маме, наоборот, персональную пенсию дали. . .
В. К. — И предупредили: «Нигде об этом не говори».
Д. Г. — Понимаете? То есть не исключено, что он роту к врагу специально привел: типа, смотрите, я свой — таким образом был к немцам заброшен и дальше какие-то задания выполнял. . .
В. К. — Все может быть.
*
Как это в высшей степени ни печально, но быть действительно может всё.
И вот прекрасный, талантливый грузинский и советский певец, автор песен, киноактёр, кинорежиссёр и сценарист, народный артист Грузинской ССР, лауреат Государственной премии СССР становится жёлчным и злобным мизантропом, попирает родовые честь и достоинство, наконец, обыкновенную человеческую порядочность и превращается в идола грузинского и украинского националистического средневекового мракобесия. Вот лишь некоторые признания Вахтанг Кикабидзе:

— Эх, был бы молодым, тоже бы стал карателем. Я бы тоже сейчас был в АТО и сопротивлялся, защищая честь страны. Второго варианта нет!
— Президент России Владимир Путин – это политик черной силы.
— Надо найти способ покончить с этой страной Россией. И в этом нам должен помочь Запад.
— Лучше президента, чем Саакашвили, для Грузии никого нет. Саакашвили послан Грузии богом!
— Полтора года назад я ехал в Тернополь на День города и мечтал сфотографироваться возле памятника Бандере. И это свершилось! Надеюсь, Степан Бандера был бы не против иметь фото со мной — грузинским другом украинского народа.
— Путин давит нефтью и газом — это очень некрасиво. ‪Путин хочет быть сильным — это болезнь. Путин хочет быть похожим на Сталина. Путин остановится только там, где силу увидит.
— Второго такого менеджера, как Ника Гварамия, в Грузии нет! (Речь о директоре телеканала «Рустави-2», который обещал мочиться в вино, поставляемое в Россию).

*
Всё может быть.
В том числе и то, что патологическая ненависть Кикабидзе к России, по всей вероятности, генетически передалась от его родителя — офицера-политработника Советской Армии, сознательно перешедшего к немцам в 1942 году.

Михаил Захарчук