Виктор Баранец : ПРО ГОГОЛЯ.

ПРО ГОГОЛЯ. Ну вот, теперь я не «прошел» Гоголя.

Я «проходил» его в школе, в училище, в академии. А с марта с великим наслаждением перечитал его ПСС. Включая и письма. И подумал, — был бы жив Николай Васильевич, он стал бы самым плодовиты блогером России (а, может быть, и мира). Его письма — это уже неизвестный Гоголь. Другой Гоголь. И выпрашивающий у маменьки денег, и крайне ревностно-самолюбивый, — с параноидальной настойчивостью умоляющий московских друзей сообщать ему все, что о нем говорят и пишут.

Мне почему-то запомнились слова НВ о том, что мелкие людишки на Руси издревле обожали «потереться о великих». Когда же я увидел фото одного коллегу-журналиста в окружении известных политиков, то прокомментировал снимок словами Гоголя. И коллега взбесился, стал швыряться говнецом, явно подумав, что я намекаю на него. А я -то про депутатов Госдумы, с которыми он сфоткался! Тоже, видимо, мог стать гоголевским героем. . .

Виктор Баранец

Ещё по теме:

Гоголь, которому сегодня исполняется 212 лет, никогда не был моим любимым писателем. Но всегда был для меня важным. Временами – нужным. После Пушкина в моём списке всегда следует Чехов. Хотя многие втискивают в свои списки и Тургенева, и Толстого, и Достоевского, но Гоголя обязательно. Возможно, они и правы. Из моего дневника видно, что на тему Гоголя я не рисуюсь и не кичусь – говорю правду…

2. 12. 90, воскресенье.

Никогда я особенно не восторгался творчеством Николая Васильевича Гоголя. Но прошлогодние торжества в связи с его 180-летием заронили в душу сомнения насчёт правильности моей оценки этого, по определению Пушкина «хитрого хохла». Кроме того, никогда, видимо, не забыть мне одного междусобойчика в Доме актёра имени Яблочкиной, посвящённого фильму Быкова «Нос». Сам Ролан Антонович тогда заметил: «Пушкин – это бездонное синее небо над головой, а Гоголь – Космос». Так вот повторное прочтение этого «космоса» я решил начать с одиозных «Выбранных мест из переписки с друзьями», так «измутузенных» Белинским, его командой и подавляющим большинством советских правоверных критиков.
И сразу натолкнулся на удивительно современную мысль классика: «Всякому теперь кажется, что он мог бы наделать много добра на месте и в должности другого, и только не может сделать его в своей должности». Этот лозунг я бы сделал для всех советских чиновников.
«Потомству нет дела до того, кто был виною, что писатель сказал глупость или нелепость, или выразился вообще необдуманно и незрело».
«Народ наш умён: он растолкует, не ломая головы, даже то, что приводит в тупик умников».
«А мы со всеми нашими огромными средствами и орудиями к совершенствованию, с опытами всех веков, с гибкою, переимчивою нашей природою, с религией, которая именно дана нам на то, чтобы сделать из нас святых и небесных людей, — со всеми этими орудиями, умели дойти до какого-то неряшества и неустройства, как внешнего, так и внутреннего, умели сделаться лоскутными, мелкими от головы до самого платья нашего, и, ко всему ещё в прибавку, опротивели до того друг другу, что не уважает никто никого, даже включая и тех, которые толкуют об уважении ко всем».
Тут меня лично потрясает вовсе даже не то, что этот носач писал более полутораста лет назад так, словно сегодня сидел перед нашим «проклятым ящиком». Гений и должен творить на века, а не только на потребу сиюминутности. Это не мои тассовские байки, которые уже на следующий день после их опубликования никого не заинтересуют. Удивляет несказанно другое. Человек прошёл мимо жизни, как комета Галлея пролетает мимо Земли. Нигде не служил. Ничему серьезно, основательно не учился. Не был женат, более того ни разу не вошёл в женщину тем, чем мужчине предназначено входить, ограничиваясь спорадической мастурбацией на собственные рукописи. Не имел дома, да и друзей не имел по существу – так восторженные поклонники. По большому счёту Родины, наконец, не имел. Италия ему больше нравилась, чем Холяндия. А, поди ж ты, писал так, словно за его плечами – три «горьковских университета»!
«Страницы нашей истории слишком явно говорят о воле Промысла». У меня такое впечатление, что конкретно, нынче, на исходе 1990 года, Всевышний в очередной раз экспериментирует над «одной седьмой частью мира».
«Замечательно, что во всех других землях писатель находится в каком-то неуважении от общества, относительно своего личного характера. У нас напротив. У нас даже и тот, кто просто кропатель, а не писатель, и не только не красавец душою, но даже временами и вовсе подленёк, во глубине России отнюдь не почитается таким. Напротив, у всех вообще, даже и у тех, которые едва слышат о писателях, живёт какое-то убеждение, что писатель и есть что-то высшее, что он непременно должен быть благороден, что ему многое неприлично, что он не должен позволить себе того, что прощается другим».
Это святая правда. Если поэт в России больше, чем поэт, то большой писатель в России большим подлецом не бывает. Или практически не бывает. На том и стоит вся наша литература. И всякие исключения здесь лишь подтверждают правило.
«Односторонние люди и притом фанатики – язва для общества; беда той земле и государству, где в руках таких людей очутится какая-либо власть. У них нет никакого смирения христианского и сомнения в себе; они уверены, что весь свет врёт, и одни они только говорят правду». Точная, исчерпывающая характеристика всей прожорливой ельцинской рати.
«Бей в прошедшем настоящее, и в двойную силу облечётся твоё слово: живее через то выступит прошедшее, и криком закричит настоящее. Перечитывай строго библию, набирайся русской старины, и, при свете их приглядывайся к нынешнему времени. Стыдно тратить лирическую силу в виде холостых выстрелов на воздух, тогда как она дана тебе на то, чтобы взрывать камни и ворочать утёсы». Обалдеть, как прицельно и точно!
«Герои мои потому близки душе, что они из души; все мои последние сочинения – история моей собственной души. Герои мои вовсе не злодеи; прибавь я только одну добрую черту любому из них, читатель помирился бы со всеми ними. Я стал наделять своих героев, сверх их собственных гадостей, моею собственною дрянью. Какая странная мода теперь завелась на Руси! Сам человек лежит на боку, к делу настоящему ленив, а другого торопит, точно, как будто непременно другой должен из всех сил тянуть от радости, что его приятель лежит на боку. Я уже от многих своих гадостей избавился тем, что передал их своим героям».
Повторяю, что пишет человек, совершенно не знающий тогдашней России, в зрелую пору только спорадически наезжавшей в неё за деньгами. Строго говоря, вообще не знающий жизни, как таковой. Это вовсе не клевета. Всё, что написано Гоголем – это глубоко разработанные от кого-то услышанные байки, пересказы, как говорил герой «Кавказской пленницы»: «Наши сказки, легенды там, понимаете ли, тосты». Лучшая его поэма «Мёртвые души» подсказана Пушкины. В каждом письме к российскому адресату непременная и всегда надоедливая просьба: «Пришлите сюжетец, ради Бога!» Сам не скрывал: «Скажу вам не шутя, что я болею незнаньем многих вещей в России (моё выделение – М. З. ), которые мне необходимо, нужно знать; я болею незнаньем, что такое нынешний русский человек на разных степенях своих мест, должностей и образований. Все сведения, которые я приобрёл доселе с неимоверным трудом, мне недостаточны для того, чтобы «Мёртвыя души» были тем, чем следует быть. Вот почему я с такой жадностию хочу знать толки всех людей о моей нынешней книге, — не выключая и лакеев». Осенённый высшей божьей благодатью и милостью он совершил самое благое дело своей жизни – сжёг продолжение «Мёртвых душ». Иначе бы перечеркнул всё до сих пор им сочинённое.
Всё так. И даже прекрасно понимая, что движусь по сослагательной исторической стезе, не могу не задуматься: а каким бы мог стать Гоголь, если бы его Бог снабдил такой жадностью до жизни, какая была присуща Пушкину!
Наконец после прочтения гоголевской переписки для меня стало совершенно очевидным то, над чем раньше никогда не задумывался, да, пожалуй, и не ведал этого. Критика Белинского – недовольство разночинца, который хочет свергнуть ненавистный царизм и, может быть, даже самому прийти к власти. Гоголя терзают нравственные проблемы общества, литературы, человека. Они разговаривали на разных языках. И потому не поняли друг друга. Причём, «неистовый Виссарион» не понял, не услышал больше, чем Гоголь. У него нет (и быть не могло!) глубины и отчасти смирения Николая Васильевича: «Как мне нужно узнать многое из того, что знаете вы и чего я не знаю, так и вам следует узнать хоть часть того (моё – М. З. ), что знаю я и чем вы напрасно пренебрегаете. Гнев отуманил ваши глаза и ничего не дал вам увидеть в настоящем смысле. Нельзя получа лёгкое журнальное образование, судить о таких предметах (Христос, церковь – М. З. ). Вспомните, что вы учились кое-как, не кончили даже университетского курса. Вознаградите это чтеньем больших сочинений, а не современных брошюр, писанных разгорячённым умом, совращающим с прямого взгляда». Кстати, вторую часть этих соображений Белинский так и не прочитал. Гоголь не отправил их адресату. Пожалел. И спас авторитет критика. Которого в советские времена вообще сделали иконой. Их спор актуален и поныне.
*
Почему-то анекдот старый вспомнился. (Прости, Господи, меня грешного!) Сидит министр культуры одной из кавказских республик и сам с собой рассуждает: «Чайковский – педераст. Великий человек. «Пиковую даму» написал. Весь мир слушает, восхищается. Гоголь – анонист. «Мёртвые души» сочинил. Весь мир читает, восхищается. Чехов – импотент. «Дядю Ваню» написал. Весь мир ставит пьесу и восхищается. А ту сидишь вот с таким х…ем и ни одной мысли в голову не приходит!»
*
27. 07. 95, четверг.

И вновь – баня. Да ещё и новая, в моём районе. Получил у Шварца зарплату и 8 материалов для правки. Очень хвалил Витя заметку о Сальвадоре Дали. Без ложной скромности я весьма даже прилично выписал каталонского сюрреалиста. Притом, что как художника его ставлю не очень высоко. Но тут примечательно то, что вся мировая культура, приближаясь к великой переломной дате своего существования, целиком и полностью следует эпатажным путём автора «Атомной Леды» и «Великого мастурбатора». Конечно, искусство должно удивлять, однако оно в последние времена только провоцирует. И с этим я, всецело воспитанный на традициях реализма уже, видимо, никогда не соглашусь. Только если я до конца не понимаю, скажем, теории относительности, это вовсе не значит, что её не существует. И потому я серьёзно займусь изучением творчества Дали, как раньше это сделал с Пикассо. Не факт, что достиг каких-то углубленных познаний, тем более открытий – художественно-изобразительное искусство вообще не моя стезя. Тем не менее, творчеством Дали я занялся обстоятельно. Больше всего меня потрясли последние годы мятущейся биографии величайшего эпатажника, упавшего в глубочайшую депрессию после кончины жены Галы – нашей, кстати, соотечественницы. Его картины предельно упростились, хотя вряд ли престарелый художник дошёл до истины, сформулированной Пастернаком: «Нельзя к концу не впасть, как в ересь, в неслыханную простоту». Полагаю, сказалась физиология. У Сальвадора, как и у меня, дрожали руки. В конце концов, болезнь Паркинсона элементарно мешала Дали рисовать. Поэтому его самые последние работы («Петушиные бои») представляют собой простые закорючки, в которых лишь угадываются тела персонажей — последние попытки самовыражения несчастного больного человека. Ухаживать за разбитым и обезумевшим стариком было трудно, он бросался в медсестёр тем, что подворачивалось под руку, включая собственные испражнения, кричал, кусался. В 1984 году в замке произошёл пожар. Парализованный старик безуспешно звонил в колокольчик, пытаясь позвать на помощь. Потом свалился с кровати и пополз к выходу, но потерял сознание у двери. С тяжёлыми ожогами был доставлен в больницу и чудом выжил. Ещё пять лет протянул и скончался 23 января 1989 года от сердечного приступа. Единственная разборчивая фраза, которую он произнёс за годы болезни, была «Мой друг Лорка»: художнику припомнились годы счастливой, здоровой молодости, когда он дружил с поэтом Федерико Гарсиа Лорка. Тело художника замуровано в полу в музее Дали в городе Фигерас. Художник ещё будучи в здравом рассудке завещал похоронить его именно таким образом, чтобы по могиле могли ходить люди.
Опережая время
В Селезнёвских банях, куда я несколько лет ходил регулярно, довелось познакомиться с доктором исторических наук Реснянским. Ведя между заходами в парилку нескончаемые разговоры, споткнулись мы на моём былом увлечении творчеством Сальвадора Дали. Сергей Иванович как-то удовлетворительно хмыкнул и в следующую баню подарил мне свой совместный труд с доктором философских наук Борисом Николаевичем Чикиным «Мерцание тайны. Другие миры. Н. В. Гоголь и Сальвадор Дали». Подобный «поворот темы» был для меня в новинку.
«Творческие опыты по «удвоению мира» у Гоголя и Дали — не капризы художников, не патология сумасшедших гениев, не мелоч-ное и тщеславное желание шокировать, изумить публику, но очень серьезный шаг великих и мужественных представителей человечест-ва по пути постижения действительности, человека, Бога, новатор-ские попытки оправдать свое существование перед Богом, пойти к Нему «навстречу, «корректируя», изменяя и себя и окружающее. Это из области самых великих свершений, открытий за всю историю человечества, перед которыми отступают, «бледнеют» все научные открытия, даже наших славных «нобелевцев» XX в. , хотя и происходят они в одном «русле» с поисками Гоголя и Дали».
Мне почему-то сдаётся, что Дали даже не подозревал о существовании «великого и страшного» (Розанов) хохла Гоголя. Хотя, как знать. Своего земляка Николая Васильевича Яновского -Гоголя я не то чтобы любил – искренне почитаю. Прочитал практически всё, что он написал, много о нём самом прочитал. Но никогда этот, безусловно мощный творец, не станет моим кумиром хотя бы потому, что его пером водил слегка сумасшедший гений. А я восхищаюсь творчеством людей здоровых.
*
25. 01. 96, четверг.

У Чехова все сравнения, вообще все литературные тропы, которых в каждой вещи изобилие, — все они просты, легки, незамысловаты, ненатужны и в принципе доступны каждому пишущему. Но получалось так смачно лишь у него одного. Он умел, как Гоголь, подмечать невидимое сходство вещей, явлений, что и есть талант. Если не гений. Только в отличие от больного гоголевского, чеховский талант здоровый и оптимистический. После прочтения «Пари» лишний раз убедился в своих умозаключениях. Как нормальный человек, Антон Павлович взял и написал говно, а не рассказ. Сама попытка ответить на главный вопрос бытия в столь мелкой, почти фривольной форме недостойна такого таланта. Какая глыбища АПЧ в «Степи», и какая жалкая тень Грина в «Пари».
Чехов, как и всякий большой русский писатель, говорит с нами устами своих героев. Поэтому Гоголь у него выделен курсивом. Антон Павлович преклонялся перед «ужасным хохлом», видимо полагая, что сам никогда так писать не сможет. А так писать ему и не надо было. Его пьесы в итоге превзошли гоголевские. Поскольку они душевно и умственно здоровые, хоть и анатомируют нашу человеческую натуру. Но не на уровне эфемерного подсознания, а здравым смыслом. Что гораздо сложнее. Писать картины, как поздний Пикассо или Марк Шагал сможет самый примитивный художник. Но уже подняться в мастерстве на уровень хотя бы передвижников, дано лишь избранным.
*
23. 04. 96, вторник.

Не помню уже, кто сказал, что анекдот – это ум тех, у кого его нет. Хлёстко – не возразишь. Однако тот, кто придумал сей афоризм, не знал Никулина. Редкой мудрости человек любящий анекдоты, умеющий их рассказывать, а главное вспоминающий байку именно в тот момент, когда более всего нужда в ней. Как говорил Гоголь: «Известно, что если сумеешь замкнуть речь ловко прибранной пословицей, то сим объяснишь её вдруг народу, как бы сама по себе ни была она свыше его понятия». К анекдоту это в полной мере относится. Вообще русские пословицы, частушки и анекдоты – особь стать. Надо будет всё это проанализировать насколько хватит ума и способностей. Во всяком случае, я стараюсь здесь писать, щедро опираясь и на анекдоты.
*
11. 02. 97, вторник.

Хотел было в этом году вновь заняться перечитыванием Гоголя, коль уж скоро им закончил год минувший. И уже начал листать шестой том из имеющегося у меня семитомника «великого и ужасного хохла». Как-никак, но Николай Васильевич Яновский – ярчайшая вспышка гениальности среди моих земляков. Ими, впрочем, не осознанная. Нынешнее националистическое быдло, в основном, воюет против гениального соотечественника. Он никаким боком не вписывается в господствующую на сегодняшний день быдлячую тенденцию открещивания от всего русского, всяческое поношение последнего. Гоголь-то не знал, что он – украинец. Малоросс – да, но не украинец. В его время даже понятия такого не существовало.
Порой мне хочется выступить с развёрнутой репликой хотя бы в той же «Независимой», суть которой для себя формулирую так. Был бы украинский язык даже не «могучим и правдивым», как русский, а просто нормальным славянским языком, так и не стал бы столь припадочно комплексовать перед русским. Ну ведь спокойны же поляки, чехи, словаки, болгары, словенцы, сербы – кого ещё не упомянул из словной когорты славяноязычных народов? Лишь украинцы носятся со своею «мовой», как дурень с писаной торбой. Спокойнее нужно быть, братья, спокойнее. Если языку суждено выжить (а он доказал, что может, семьдесят лет спокойно развиваясь параллельно с русским), то не умрёт язык и без ваших истерических телодвижений. А коли всё же суждено «мове» исчезнуть (ежегодно в мире исчезают десятки языков!), то тем более ваша суетность вокруг неё, как мёртвому припарки.

…Выписал из Гоголя: «Обращаться со словом нужно честно. Оно есть высший подарок Бога человеку. Беда произносить его писателю в те поры, когда он находится под влиянием страстных увлечений, досады, или гнева, или какого-нибудь личного нерасположения к кому бы то ни было, словом – в те поры, когда не пришла ещё в стройность его собственная душа: из него такое выйдет слово, которое всем опротивеет».
Ещё в прошлый раз подчеркнул поразительную самокритичность Николая Васильевича. Вот она: «Что же касается до меня самого, то я по-прежнему не могу быть работящим и ревностным вкладчиком в твой «Современник». Ты уже сам почувствовал, что меня нельзя назвать писателем в строгом классическом смысле. Из всех тех, которые начали писать со мною вместе еще в лета моего школьного юношества, у меня менее, чем у всех других, замечались те свойства, которые составляют необходимые условия писателя. Скажу тебе, что даже в самых ранних помышлениях моих о будущем поприще моем никогда не представлялось мне поприще писателя. Столкнулся я с ним почти нечаянно. Некоторые мои наблюдения над некоторыми сторонами жизни, мне нужными для дела душевного, издавна меня занимавшего, были виной того, что я взялся за перо и вздумал преждевременно поделиться с читателем тем, чем мне следовало поделиться уже потом, по совершении моего собственного воспитанья. Мне доставалось трудно всё то, что достается легко природному писателю. Я до сих пор, как ни бьюсь, не могу обработать слог и язык свой — первые необходимые орудия всякого писателя: они у меня до сих пор в таком неряшестве, как ни у кого даже из дурных писателей, так что надо мной имеет право посмеяться едва начинающий школьник… Я даже не могу заговорить теперь ни о чем, кроме того, что близко моей собственной душе. Итак, если я почувствую, что чистосердечный голос мой будет истинно нужен кому-нибудь и слово мое может принести какое-нибудь внутреннее примирение человеку, тогда у тебя в «Современнике» будет моя статья; если же нет — ее не будет, и ты на меня за это никак не гневайся».
Декабрь 1846 года. Гоголь ещё не знает, что «Современник» уже перешел от Плетнева к Некрасову и Панаеву. Но какова поразительно жёсткая самооценка! Никогда не думал, что «слегка чокнутый» писатель способен на такую безапелляционную самокритику. И всё-таки не могу разделить слов, высказанных однажды в Доме актёров имени Яблочкиной Роланом Быковым: «Пушкин – это голубое небо над головой. Гоголь – это космос». Мне не доставляют эстетического наслаждения рефлексии слегка помутнённого разума, свихнутого пусть даже и на религиозной основе, все эти «босховские видения» в литературе человека, который понятия не имел, как мужик может и должен овладевать женщиной. Он дрочил на собственные рукописи и на них же кончал. Понятно, что онанизм – высшая и окончательная форма самообладания. Сам к ней многажды прибегал. Но полагать это нормой не могу. А Пушкин был столь же гениален, сколь и здоров физически, нравственно. Он, в отсутствие вдохновения брал мир глубочайшей мудростью, равной которой я не знаю в отечественной литературе. Гоголь своими претенциозными «Выбранными местами из переписки с друзьями» больше навредил и себе, и литературе, и истории. Он учит: «Чем может быть жена для мужа в простом домашнем быту, при нынешнем порядке вещей в России»! Человек, вообще не знавшей женщины, как таковой, не входивший в её «изумрудную пещеру своим нефритовым стержнем», как любили выражаться древние китайцы. Что это, как не помутнение рассудка. Николай Васильевич совершенно не знал жизни, поэтому и писал в основном о каких-то причудливых тараканах, виях и вурдалаках.
Поэтому отставляю Гоголя и берусь вновь за Пушкина в очень прицельной форме. Намедни по случаю приобрёл в букинистическом магазине на Арбате однотомник «А. С. Пушкин о литературе», издательство «Художественная литература», 1962 г. Тираж 18 тысяч экземпляров. Редкость потрясающая. И сразу встретилось удивительное суждение гения на все времена: «Точность и краткость – вот первые достоинства прозы. Она требует мыслей и мыслей – без них блестящие выражения ни к чему не служат; стихи дело другое (впрочем, в них не мешало бы нашим поэтам иметь сумму идей гораздо позначительнее, чем у них обыкновенно водится. С воспоминаниями о протекшей юности литература наша далеко вперёд не продвинется».
Пушкину всего-то 23 года. А не мысль – бриллиант на все времена и до скончания веку для каждого, кто берётся за перо.
«На сей вопрос Ламартина («Где хорошо, там и Отечество» — М. З. ) отвечаю: я пел, как булочник печёт, портной шьёт, Козлов пишет, а лекарь морит, — за деньги, за деньги, за деньги – таков я в наготе своего цинизма… Я пишу для себя, а печатаю для денег, а ничуть для улыбки прекрасного пола».
«Не надобен тут ум, потребна только жопа». Правда, составитель Н. В. Богословский вместо «жопы» даёт одиночные скобки и три тирёшки – академическая стыдливость советских литераторов.

3. 05. 98, воскресенье.

Узнал, что одновременно с Гончаровым в университете обучались Барышев, Белинский, Герцен, Огарёв, Станкевич, Лермонтов, Тургенев, Аксаков. Взял с полки томик Белинского «Статьи о классиках» 1970 года. И увлёкся. Критик Виссарион, конечно, великий. Но дидактик – сил нет. И безапелляционен. У него практически не встречается сомнений. Не зря же его упрекал Гоголь: «С чего начать мой ответ на ваше письмо? Начну его с ваших же слов: «Опомнитесь, вы стоите на краю бездны!». Как далеко вы сбились с прямого пути, в каком вывороченном виде стали перед вами вещи! В каком грубом, невежественном смысле приняли вы мою книгу! Как вы ее истолковали! О, да внесут святые силы мир в вашу страждущую, измученную душу! Зачем вам было переменять раз выбранную, мирную дорогу? Что могло быть прекраснее, как показывать читателям красоты в твореньях наших писателей, возвышать их душу и силы до пониманья всего прекрасного, наслаждаться трепетом пробужденного в них сочувствия и таким образом прекрасно действовать на их души? Дорога эта привела бы вас к примирению с жизнью, дорога эта заставила бы вас благословлять всё в природе. Что до политических событий, само собою умирилось бы общество, если бы примиренье было в духе тех, которые имеют влияние на общество. А теперь уста ваши дышат желчью и ненавистью. Зачем вам с вашей пылкою душою вдаваться в этот омут политический, в эти мутные события современности, среди которой и твердая осмотрительная многосторонность теряется? Как же с вашим односторонним, пылким, как порох, умом, уже вспыхивающим прежде, чем еще успели узнать, что истина, как вам не потеряться? Вы сгорите, как свечка, и других сожжете».
*
Удивительно то, что мне не ведом пример, когда бы человек отказался обнародовать своё хоть самое хиленькое изобретение. (Лишь Гоголь в душевном расстройстве сжёг второй том «Мертвых душ». И правильно сделал. Там была сплошная розовая ахинея). Потому что изобретают и творят отнюдь не мудрые – тщеславные.
*
3. 01. 99, воскресенье.

Из «Новой газеты» — «Самогонный аппарат русского языка». По уму бы всё, что сказал Фазиль Искандер о нашем «всём» и переписать. Если бы не лень. Перепишу в дневник только главное.

«Пушкин гениален не только в том, что он написал, но даже в том, чего не написал. Он гениален в том, что сюжет «Ревизора» и «Мертвых душ» отдал именно Гоголю. Скажем прямо — так Пушкин об этом не мог бы написать, здесь Гоголь был сильнее. И Пушкин это понял. Но какая интуиция, какая общенациональная литературная стратегия! И сам Гоголь ничего лучшего не написал, чем эти вещи. Такое впечатление, что Гоголь, обожествлявший Пушкина, сделал все, чтобы доказать Пушкину, что он был достоин его доверия. Мне думается, трагедия Гоголя со второй частью «Мертвых душ» связана с тем, что Пушкина уже не было. Только великий авторитет Пушкина мог спасти Гоголя. Пушкин мог бы ему сказать: «Я тебе не давал замысел на второй том «Мертвых душ». Ты все прекрасно написал, и больше этого не надо касаться. Иначе можно сойти с ума. Но, увы, Пушкина уже не было, а Гоголь сам не догадался, что замысел исчерпан. Его занесло на птице-тройке и уже чуть-чуть в первой части заносило.
Еще при жизни Пушкина Гоголь писал, что Пушкин — это русский человек в полном развитии, каким он явится на свет через двести лет. Ждать осталось недолго. Как раз к новым выборам нового президента. Надо бы этого русского человека в полном развитии, и выбрать в президенты по рекомендации Гоголя. Но что-то его не видно. Или погорячился Гоголь, или со свойственной ему чертовщинкой подсунет нам нового Чичикова, который окончательно приватизирует новые мертвые души. Но шутки в сторону. При всем том, что Пушкин не явился на голом месте, величайший скачок поэзии с появлением Пушкина есть необъяснимое чудо. При необыкновенном богатстве русской поэзии это чудо больше не повторилось. И нет ли в творениях Пушкина высшего знака для нас?»

А Человек, предсказанный Гоголем появится через год…

Михаил Захарчук