Михаил Царёв — выдающийся советский актёр театра и кино, театральный режиссёр, мастер художественного слова (чтец), общественный деятель, Герой Социалистического Труда, лауреат Сталинской и двух Госпремий СССР

Сегодня, 117 лет назад, родился выдающийся советский актёр театра и кино, театральный режиссёр, мастер художественного слова (чтец), общественный деятель, Герой Социалистического Труда, Лауреат Сталинской премии II степени, и двух государственных премии СССР Михаил Иванович Царёв. А ещё он был другом Кренкеля, Абеля и главным артистом Советского Союза.
Насчёт «главного» ничего я не придумываю. «Главным артистом Советского Союза» М. И. Царева «зашифровали» в одном из кроссвордов «Вечерней Москвы». Что от истины находилось совсем не далеко. Михаил Иванович был замечательным актером, педагогом, директором главного драматического театра страны — Малого, долгие годы возглавлял Всероссийское театральное общество, являлся президентом совета национального центра Международного института театра. Кроме всего прочего Царев писал книги и «тащил на своём горбу» — так сам говорил — кучу всяких других общественных нагрузок. И вообще являл собой законченный вид театрального патриарха.
Михаила Ивановича почитали и уважали все. Мне сдается, что в театральном мире столь благоговейно относились лишь к Станиславскому и Немировичу-Данченко, хотя, если верить Булгакову, все было с точностью до наоборот. Однако с годами я понял, что даже в классиках сомневаться не грешно — наоборот полезно.
Царев практически ежедневно ожидали в Доме актеров имени А. А. Яблочкиной, который до пожара находился на улице Горького. Не всегда эти ожидания оправдывались: возраст артист имел весьма почтенный, и метаться между театром и ВТО ему было просто затруднительно. Но когда о выезде мэтра из Малого сообщалось по телефону, все службы творческого театрального дома приходили в легкое возбуждение. Меж тем текущие и перспективные вопросы Всероссийского общества Михаил Иванович решал спокойно и не суетно, с поистине маршальским достоинством.
Моя добрая приятельница, покойная Мария Вениаминовна Воловикова, ходила в любимицах Царева и с умом пользовалась его расположением в интересах дела. Ее я и упросил переговорить с Михаилом Ивановичем на тему интервью. Поначалу он не соглашался, ссылаясь на занятость, а когда узнал, что меня интересует, в том числе, и его воинская служба, сам назначил встречу.
Давно я заметил, что в солдатскую юность любят возвращаться не только седые генералы, но и все пожилые люди. Может быть, потому что в ВТО я обычно приходил в форме, Царев всегда относился ко мне приветливо. Другим, разумеется, тоже никогда не хамил. Воспитание имел графское или княжеское, как хотите. Но, простите, читатель, великодушно наивность: и много лет назад, и теперь мне почему-то кажется, что меня он всё же выделял. За почти десятилетие нашего, конечно же, шапочного знакомства Михаил Иванович представил меня таким корифеям, как Елена Гоголева, Михаил Жаров, Софья Гиацинтова, Николай Анненков, Элина Быстрицкая, Игорь Ильинский, Руфина Нифонтова, Юрий Соломин. Несколько раз сам давал мне интервью. И вообще мне сдается, что он возился со мной с тем же интересом, с каким известный хоккеист занимается ватагой дворовых ребятишек.
Представьте себе: в общежитии на Большой Пироговской, где я жил во время учебы в академии, раздается телефонный звонок, и секретарша просит взявшего трубку передать Михаилу Александровичу, что для него (сиречь для меня) у Царева Жаров оставил фотографии.
Евгений Весник в своей книге «Записка артиста» так пишет о моём герое: «Кто-то видел в Михаиле Ивановиче Цареве человека доброго, кто-то – злого; кто-то считал его красавцем, а кто-то – нет. Кто-то упивался его голосом, а кому-то он был неприятен; некоторые принимали его за отзывчивого, сердечного человека, а некоторые – за замкнутого сухаря. Как общественного деятеля его то поносили последними словами, то возносили до небес. Были такие, кто считал, что он занимается саморекламой, а другие – что он был чрезвычайно скромен. Многие считали его блистательным артистом, но не меньшее количество театралов относилось к его способностям иронично. Одним он делал добро, к другим же был равнодушен, но был способен и приглушить, не дать, запретить, осмеять, принизить. В разных ситуациях он проявлял совершенно противоположные качества; мог быть простым, доступным, мог быть барином, мог быть шумным в застолье, но и, если это было нужно, молчаливым дипломатом.
Одним словом, был он человеком, сложенным из противоречий, а люди выбирали те, которые нужны им были или для защиты его, или для нападения на него. Я не принадлежу ни к тем, ни к другим. Но не могу не согласиться с тем, что был Михаил Иванович человеком ярким, личностным. Когда же затрагивали проблему наличия или отсутствия юмора в этом редко и как-то отрывисто-скрипуче смеявшемся человеке, я, отбрасывая все нюансы наших прохладных взаимоотношений, становился и сейчас остаюсь его защитником, защитником человека, обладавшего своеобразным и большим чувством юмора. Я часто говорил о том, что напрасно Михаил Иванович Царев не попробовал себя в комедийных ролях, даже таких, как Фальстаф и Мальволио. Я убежден, это имело бы большой успех. А исполнение им в острохарактерном ключе роли Вожака «Оптимистической трагедии» укрепило мое глубокое убеждение в том, что Царев – неиспользованный комедийный артист!
Многоликий, парадоксальный Михаил Царёв был наделён большим чувством юмора.
К нему подходит штатная доносчица и шпчет на ухо: «Михаил Иванович, от артиста Х пахнет водкой!» Царёв: «А может быть, коньяком?» — «Может быть» — «У меня к вам большая просьба, любезная. В следующий раз, если обнаружите что-либо подобное, узнавайте поточнее, что же наш актёр всё-таки пил».
Мне посчастливилось многажды общаться с Михаилом Ивановичем. Вот лишь некоторые выдержки из тех моих бесед.
. . . Актером я мечтал стать с детства. Еще когда учился в начальных классах Ревельской гимназии (ныне Таллинн, там жила наша семья). Моя старшая сестра работала учительницей в железнодорожной школе и играла на любительской сцене. Евгения часто брала меня с собой на репетиции, спектакли. Я с гордостью носил за ней корзинку с реквизитом. А однажды учитель литературы — до сих пор помню его фамилию: Тюленев – вызвал меня к доске прочитать стихи Некрасова. Начал я декламировать: «Однажды в студеную зимнюю пору. . . », — как учила меня сестра. Учитель скривился и предложил: «Как дойдешь до слов: «Гляжу, поднимается. . . » — взгляни в это время в окно. И представь себе, что там действительно поднимается лошадка, везущая хворосту воз. Вот тогда и продолжай стихотворение». Это и был мой самый первый урок по системе Станиславского. И вполне возможно, что именно с тех пор я стал неосознанно еще аккумулировать актерские наблюдения.
Потом отца, фельд-железнодорожника, перевели в Царское село. В тамошней гимназии мне встретился другой учитель Бородин, серьезно повлиявший на мое мировоззрение. Он очень умело направлял наши читательские вкусы. Для меня это вдвойне было важно потому, что читать научился задолго до гимназии и «глотал» все, без разбору. В той же гимназии я окончательно определился с жизненным выбором. Но осуществить мечту: стать актером, сразу после гимназии не удалось. Пришлось трудиться репетитором, счетоводом. В 1916 году, прибавив себе несколько лет, поступил на русско-балтийский завод. Шла война, фронту нужны были боеприпасы, и я по четырнадцать часов в сутки выстаивал у станка. Но уже в 1919 году поступил в школу русской драмы при Александрийском театре. И меня тут же призвали в армию.
Служить мне выпало в городе Владимире. Там стоял отдельный радиобатальон. Полагаю, в те времена в молодой Красной Армии воинская часть такого профиля была едва ли не уникальной. Это сейчас в армии сплошь электроника. А тогда. . . Набирали в наш радиобатальон только юношей с образованием: надо было учить радиотехнику, радиофизику — тоже экзотические дисциплины. У меня основная специальность шла очень прилично. Я по-настоящему гордился тем, что в любую погоду (а, скажем, зима 1925 года была чрезвычайно лютой) мог быстро настроить радиостанцию, наладить связь, на слух принимать морзянку.
Рядом с моей стояли койки двух особенно мне близких товарищей. У нас троих, как у героев Ремарка, не было друг от друга никаких секретов, хотя мы часто спорили до хрипоты по различным проблемам. Но крупно никогда не ругались. Иной раз уходили из казармы в учебный класс, чтобы не мешать товарищам спать, и говорили всю ночь напролет. Одного из тех моих друзей молодости звали Эрнстом, другого Рудольфом. Фамилия первого была Кренкель, второго — Абель.
Так случилось, что после срочной службы жизнь нас раскидала. Эрнст Теодорович продолжал заниматься нашей армейской профессией. Он работал радистом на различных полярных станциях. Участвовал в легендарных экспедициях на «Сибирякове», «Челюскине». Стал доктором географических наук, Героем Социалистического Труда, депутатом Верховного совета СССР, написал книгу «RAEM — мои позывные». С ним мы хоть изредка, но встречались. А Рудольфа Ивановича оба не видели до тех пор, пока он не был рассекречен в середине шестидесятых, когда его обменяли на американского летчика Пауэрса. Хотя, честно говоря, догадывались мы и раньше, чем занимается наш армейский товарищ.
Мне вообще в жизни везло на встречи с известными, выдающимися людьми. Никогда не забуду, как познакомился с Мейерхольдом. Точнее, он первый со мной познакомился и вдобавок пригласил к себе в гостиницу «Астория». И сверх того — предложил сыграть в его театре Армана Дюваля в «Даме с камелиями». Потом я играл у него Чацкого.
Одно из самых дорогих моих воспоминаний — встреча с Александром Блоком. Он тогда заведовал, как бы теперь сказали, литературной частью Большого Драматического театра в Петрограде. Блок серьезно болел и среди актеров появлялся нечасто. Тем радостней было каждое общение с ним. К чести своей, я уже тогда понимал, что передо мной — гений.
Почти три года прожил я в семье композитора Александра Глазунова. Мы ходили с ним на концерты симфонического оркестра Петроградской консерватории. Однажды я репетировал опереточную роль, и Александр Константинович аккомпанировал мне на рояле. Единственный раз в жизни слушал я в «Псковитянке» Федора Ивановича Шаляпина. Очень долгое время дружил я с Дмитрием Дмитриевичем Шостаковичем.
Паустовский, Ермолова, Черкасов, Бабочкин. . . Я бы мог Вам еще долго продолжать список замечательных людей нашей культуры, с которыми доводилось по много раз общаться. Но скажите, разве не счастье для меня работать и дружить с нынешними корифеями Малого театра?
— У Вас очень много обязанностей. Как Вы с ними справляетесь? Есть ли у Вас свободное время и как Вы им распоряжаетесь?
— Обязанностей у меня действительно много. Однако я привык разумно, как теперь модно говорить — рационально использовать свое время. Кроме того, у меня очень много дельных, толковых помощников. Правда, главные, определяющие вопросы я стараюсь решать сам, не перекладывая это бремя на плечи помощников. В свободное время много читаю. Круг чтения определился у меня еще с молодости — это классическая русская и зарубежная литература. Мои любимые писатели и поэты сопровождали меня всю творческую жизнь. Как чтец и актер я получил счастливую возможность передать людям свое преклонение перед этими великанами человеческого духа.
Как-то получил предложение прочитать закадровый текст в телевизионном фильме «Эрмитаж». Казалось бы, что тут сложного для опытного актера. Однако простота здесь обманчива. Я высоко ценю дикторскую работу и знаю, что даже «Последние известия» звучат по-разному, в зависимости от того, кто находится перед микрофоном. В талантливом изложении оживает самый сухой материал. Не каждая из двадцати пяти серий у меня получилась как хотелось. Однако труд мой оказался не напрасным. Как никогда прежде, я смог изучить сокровища Эрмитажа. И, наконец, я — отчасти ленинградец — сумел сделать кое-что для славы дорогого мне города. В моем возрасте это не так уж и мало.
Очень люблю посещать студенческие спектакли. С удовольствием смотрю телевизионные передачи. Правда, их теперь очень мало. В молодости играл в футбол. Теперь только смотрю его по телевизору.
. . . Где-то в конце лета 1987 года у Михаила Ивановича Царева начались серьезные проблемы со здоровьем. По логике вещей он должен был вообще прекратить свои приезды в дом имени А. А. Яблочкиной, но появлялся там чаще обычного. Лицо его сделалось почти что воскового цвета, а мысль по-прежнему отличалась живостью и трезвостью суждений.
Умер Михаил Иванович Царёв тоже в ноябре, не дожив недели до своего дня рождения…
*
P. S. У Э. Т. Кренкеля есть воспоминания «RAEM-мои позывные». Автор пишет о днях военной службы как раз вместе с Р. Абелем (он же В. Фишер) и М. И. Царевым. В самую первую их «солдатскую» ночь новобранцы укладывались спать. Все, вроде нормально, но. . . вдруг в казарме раздался хохот. Оказалось, что интеллигентный молодой человек — Царев укладывается в койку. . . в пижаме. Прибежал старшина и объяснил Цареву, что солдату пижама не положена. Пишет он там и о встрече с Р. Абелем, лет через 40 после того, как отслужили и судьба «разбросала сослуживцев». Кренкель, кстати, давал Абелю, уроки по радиоделу, а тот учил сослуживца («русского немца») иностранным языкам. Встретились, как пишет Кренкель, совершенно случайно, в самом центре Москвы на выходе из метро «Дзержинская», и «тут же узнали друг друга» Обнялись, начали расспрашивать о жизни. На вопрос Кренкеля: «Где работаешь?», Абель выразительно показал пальцем на здание Лубянки. «А кем?» — «Экспонатом!»- ответил Абель.

Михаил Захарчук