Тот самый Анискин: Михаил Иванович Жаров — народный артист СССР, Герой Социалистического Труда, кавалер 7 высших орденов страны и пяти медалей, лауреат трёх Сталинских премий.

Михаил Иванович Жаров — народный артист СССР, Герой Социалистического Труда, кавалер 7 высших орденов страны и пяти медалей, лауреат трёх Сталинских премий.

Он являлся истинно советским деятелем искусства в исконном и высшем понимании такого определения. Может быть, он был и самым советским из всей той огромной плеяды своих коллег и сверстников, которые, кто по принуждению, а кто и по зову собственного сердца, пришли после революции в услужение пролетарским музам. Жаров, безусловно, относился ко второй категории. Если почитать воспоминания артиста о его отроческо-юношеских годах, выпавших аккурат на бурлящие времена революции и гражданской войны, нельзя не заметить, с каким восторгом и любовной эйфорией он их описывает. Даже намека на какое-то покаянное осмысление той непростой поры вы в этих воспоминаниях под лупой не обнаружите. И вовсе не потому, что Жаров, скажем, боялся реакции власть предержащих или потому, что в нем, как и в каждом советском творце сидел внутренний цензор. Трусом как раз он не был, о чем рассказ у нас еще впереди, а о самоцензуре так и вовсе понятия не имел. Просто советскую власть он искренне почитал, как и его однофамилец в поэзии Александр Жаров, своей родной властью. Потому что именно благодаря ей из московского шалопая, не обремененного ни особым прилежанием к учению, ни трудолюбием, в конечном итоге, получился вполне сносный, а местами и очень приличный актер. Жаров рано постиг эту на поверхности лежащую взаимосвязь и потому истово служил пролетарской власти. Что называется, не за страх, а на совесть.
Окончив студию при Художественно-просветительном союзе рабочих организаций (ХПСРО), Михаил Иванович поступает на службу в передвижной фронтовой театр. И опять же не потому, что его позвала туда труба военной романтики, а по причине куда более прозаичной. Ни для одного из приличных столичных театров диплом, выданный причудливой аббревиатурой ХПСРО, документом о театральном образовании не являлся. А Жарову этой революционной бумаженции с лихвой хватило на всю оставшуюся творческую жизнь. Как и всякий порядочный советский творец он учился «понемногу, чему-нибудь и как-нибудь», меняя в молодости театры, словно его киногерой женщин «там-тир-ям-тир, как перчатки».
После фронтового, Михаил Иванович работал в Опытно-героическом, театре имени Мейерхольда, В Бакинском рабочем театре, московском Камерном и других. Во всех своих ролях брал зрителя молодостью, врожденным обаянием и просто-таки фантастическими кипучей энергией и напором, которые сумел сохранить практически до смертного одра. Благодаря этим качествам и был замечен советскими кинорежиссерами.
В 1931 году Жаров сыграл роль главаря воровской шайки Жигана в первом звуковом отечественном фильме «Путевка в жизнь». И сразу, как говорят, проснулся знаменитым. Всю жизнь потом он очень гордился этой ролью, откровенно ею хвастался, утверждая: «Я — первый певец звукового кино». А все дело тут в том, что великим даром актерского перевоплощения Михаил Иванович, к сожалению, не обладал. Кроме острохарактерности за душой было мало других артистических черт. Это прозорливо заметил в свое время «первый зритель страны» Иосиф Виссарионович Сталин, сказавший однажды: «Кого бы Жаров ни играл — везде он одинаково узнаваем». Доброхоты естественно довели к сведению Жарова столь нелицеприятную оценку его труда «великим вождем всех времен и народов», отчего актер переживал и страдал неимоверно. Ну, так вот, что касается Жигана, то здесь и зрители, и критика, и даже, сам товарищ Сталин были единодушны: Жаров достиг высшей степени перевоплощения.
После этой работы на Михаила Ивановича посыпались роли как из рога изобилия. Вообще десятилетие с 1931 по 1941 годы — самое звездное в биографии актера. Вот лишь некоторые роли им сыгранные за этот период: Кудряш в «Грозе», Смирнов в «Медведе», Зайцев в «Трех товарищах», Дымба в «Возвращении Максима», Анархист в «Выборгской стороне» и, конечно же, Меньшиков в «Петре 1». Последней ролью он тоже несказанно гордился, хотя простому зрителю, не такому, естественно, образованному, как Иосиф Виссарионович, больше полюбился как раз Дымба из «Трилогии о Максиме» с его «вурдалачной» песенкой: «Цыпленок жаренный, цыпленок вареный, цыпленок тоже хочет жить. . . » Ну, так творца надо судить по законам им самим над собою признанным. И в этом смысле, повторяю, Михаил Иванович был искренне убежден, что он создал, как писали в энциклопедиях и справочниках «эпический образ, в котором наряду с развязностью и чванливостью героя воссоздал подлинную русскую удаль, ум и обаяние незаурядной русской натуры». Отчасти так оно и было, Меньшиков и впрямь не самая худшая работа Жарова. Однако сам артист печатно и изустно возносил ее до творческих небес. По его версии выходило так, что Алексей Толстой, посмотрев игру Жарова, якобы воскликнул: «Так вот он какой – мой Меньшиков!»
Мне трудно поверить в эту легенду еще и потому, что однажды в узкой компании, за «рюмкой чая», «разогретый» артист рассказал, как все было на самом деле. Толстой действительно хотел, чтобы Меншикова сыграл Жаров. Киношники сделали пробу, одев на него парик. Классик посмотрел пару кадров и сердито произнес:
— Это что вы мне за жопу в кустах показываете? Вот что бывает, когда на русскую рожу немецкий парик напяливают. Дайте ему сценарий и пускай работает.
Здесь, как бы к слову, надо заметить, что Михаил Иванович был весьма недурственным рассказчиком, хотя и с одним существенным недостатком: сильно увлекался в процессе говорения фантазированием. Сплошь и рядом его, как говорится, несло. С возрастом этот «милый пустяк» зачастую превращался в сплошное бедствие: если словоохотливого Жарова было не остановить, то сам он это делал с большущим трудом. Иной раз поэтому его творческие вечера длились по пять шесть часов кряду. Но тут ведь вот что интересно и примечательно: несмотря на откровенные и немалые человеческие слабости Жарова (чего стоит хотя бы его страстное увлечение женским полом – ни одной пышной юбки не пропускал), несмотря на его весьма средней руки творческие способности, артист, тем не менее, был воистину всенародным любимцем. Когда он во время войны «закадрил» всесоюзную красавицу и певунью Людмилу Целиковскую и женился на ней, пренебрегши двадцатилетней разницей в возрасте, то эту новость с упоенным восторгом обсуждали все фронты и безбрежный советский тыл. Скорый развод кинозвезд тоже сильно взбудоражил народную молву. И опять-таки люди сочувствовали Жарову-душке, которого «бросила эта стерва и вертихвостка». Иной раз мне кажется, что всесоюзная симпатия к Жарову была чуть ли не мистической. Потому что если народ всегда прав (а так оно, наверное, и есть на самом деле), то выходит, что он (народ) ценил своего любимца не только и не столько за достоинства видимые, но и за качества, о которых можно было лишь смутно догадываться, предполагать их наличие. Мол, случись чего, — наш Миша не подкачает. И он в трудную годину действительно не подкачал, как истину русский человек. . .
Как свидетельствует небезызвестный Станислав Садальский, друживший, кстати, с Целиковской, актриса действительно была инициатором развода с Жаровым. И ушла она к Юрию Любимову, даже несмотря на то, что муж подарил ей накануне черные бриллианты весьма внушительных размеров, красоты невиданной и цены неслыханной. Михаил Иванович тужил однако не долго. Уныние вообще была не его стихия. Очередным увлечением матерого ловца душ слабого пола оказалась юная (в два с половиной раза моложе!) его поклонница Майя Гельштейн. Не прошло и полгода, как Жаров понял: судьба подарила ему то, что он всю жизнь безуспешно искал — любовь истинную, всесокрушающую. Только недолгим оказалось счастье молодоженов.
Отца Майи знаменитого врача кардиолога (до сих пор студенты медвузов учатся по учебнику Гельштейна-Зеленина) подручные Берии арестовали по печально-известному «делу врачей-вредителей». И здесь «развратник-пофигист, циник-выпивоха, правоверный до мозга костей коммунист, коварный интриган», кем втайне считали Жарова его недруги, вдруг явил миру такое высокое благородство, аналогов которому в отечественной культуре той поры, пожалуй, и не сыскать. Он начал открытую борьбу за освобождение своего тестя.
А теперь, дорогой читатель, на миг представь себе то свинцово-тяжёлое время. О коварных происках «иуд-врачей-вредителей» знают соседи по лестничной клетке Жаровых, знают в ЖЕКе, знают в Малом академическом театре, где с 1938 года работает Михаил Иванович, знают в райкоме и горкоме партии, в министерстве культуры, в правительстве, в ЦК КПСС. Сам великий Сталин знает об этом «подлом заговоре». Весь Советский народ и все прогрессивное человечество мира тоже единодушно клеймят «злых наймитов империализма». Лишь один жалкий актеришка, выживший из ума блядун-потаскун Жаров смеет сомневаться в неоспоримой виновности своего тестя-еврея. И если бы только сомневался! Он же, подлюка, обивает пороги всех советских, партийных и кэгэбэшных организаций. Ему везде терпеливо объясняют: не суй носа, куда тебя не просят — не понимает. Ходит и ходит, канючит и канючит: «Гельштейн ни в чем не виноват!» Как будто с луны свалился, не сечет: невиновных органы не сажают. Вон у товарища Молотова жену забрали, а и то молчит в тряпочку, не вякает. А этот кретин уже достал всех своими письмами и бесконечными жалобами. Вот этой своей непостижимой, невесть откуда взявшейся настойчивостью Жаров действительно поставил в тупик все партийные, советские и силовые органы. До сих пор они не сталкивались ни с чем подобным и даже немного опешили от жаровского упорства. Но потом спохватились и повели встречную «работу».
От чудака, ставшего вдруг советским Дон Кихотом, как по команде, отвернулись все его знакомые и даже некоторые близкие. В театре с ним никто не здоровался, не разговаривал, спектакли с его участием были отменены. Телефон на квартире молчал, как будто его отрезали. Даже теща однажды, превозмогая слезы, попросила: «Михаил Иванович, вы бы поумерили свой пыл немного, а то неровен час и вас заберут. Как мы тогда с Майей будем жить? Она ж ведь на сносях!» Жаров кивал с блуждающей улыбкой на лице и. . . спродолжал свою обреченную борьбу.
Когда «дело врачей» благополучно почило в бозе, Михаил Иванович вернулся к своей прежней жизни как ни в чем не бывало. Так русский человек, совершив таран или бросившись под танк с гранатой и чудом оставшись после этого в живых, садится на землю и просто закуривает. Зла ни на кого Жаров не держал и на него никто обиды не таил. Артисты Малого от переполнявшего сердобольства и сочувствия даже избрали его секретарем парторганизации театра. Любимая жена Майя родила ему сначала дочь Анюту, потом — Елизавету. Жизнь этой семьи в дальнейшем протекала настолько безоблачно и счастливо, так контрастировала с окружающей действительностью, что об этом впору писать отдельный материал. Тем более, что оба супруга, всю жизнь вели дневники. . .
Общественной работы Михаил Иванович мало сказать не гнушался — долгие годы только ею и жил, будучи нештатным директором Дома актеров имени А. Яблочкиной. В чопорном, сверх академическом Малом театре Жаров со своими брутальными замашками, не самой глубокой интеллигентностью и некотором горлопанством всегда выглядел белой вороной. Поэтому Дом актера являлся для артиста тем самым клапаном, через который он стравливал всегда повышенное давление в котле собственной кипучей натуры. Здесь меня и познакомил с Михаилом Ивановичем генерал Сергей Михайлович Крылов, в то время начальник академии МВД, умница, которых очень мало встречалось на моем веку. Артист и генерал дружили. Во многом благодаря генералу, Жаров и стал сниматься в фильмах про Анискина, практически, как сам говорил, на «милицейские деньги». Перед этим его почти десять лет никто не приглашал на съёмочную площадку. И по причине не самого уживчивого нрава актера, но еще больше потому что в понимании кинематографических тенденций и законов Михаил Иванович, увы, никогда не поднимался выше собственного «Воздушного извозчика» — картины не просто слабой, а удручающе бездарной.
В широкой душе Михаила Ивановича никогда не гнездились подобные борения. Последнюю свою милицейскую роль он играл на последних остатках силы воли и уверенности в правоте «нашего дела». То есть в буквальном смысле уползал на съёмочную площадку с больничной койки. И это тоже был поступок настоящего мужика, который жизнь свою прожил достойно и умер достойно, несколькими неделями зацепившись за девятый десяток. Есть у него внуки и правнуки, которые по праву могут гордиться своим дедом.
Сильно постаревший и сдавший Михаил Иванович уже никак не подходил к роли сельского участкового, даже при том, что семьдесят лет в стране считались «средним возрастом». Но именно на кандидатуре Жарова настоял Крылов, будучи тогда еще помощником всемогущественного Щелокова. Романтическому генералу важно было воплотить в жизнь, на самом деле, не такую уж и дурную идею: от Жигана — до Анискина довела, дескать, человека советская власть. Но поняв, что ошибся и во власти, и в ее идеалах, генерал, как известно, пустил себе пулю в лоб.

Михаил Захарчук