Петр Лукич ПРОСКУРИН — выдающийся русский советский писатель, Герой Социалистического Труда, дважды лауреат государственных премий, кавалер трёх орденов и множества медалей, почётный гражданин города Орла и Брянской области
В этот день, 93 года назад, родился выдающийся русский советский писатель, Герой Социалистического Труда, дважды лауреат государственных премий, кавалер трёх орденов и множества медалей, почётный гражданин города Орла и Брянской области Петр Лукич ПРОСКУРИН. Он написал две повести и полтора десятка крупно масштабных романов. Наиболее монументальные из них – «Судьба» и «Имя твоё». А его имя неблагодарные потомки, похоже, прочно забывают. Из той же «Судьбы» какой телесериал можно сделать. Куда там! Порнуха, чернуха и грязная бытовуха влечёт нынешнее продажное, рваческое и хамское телевидение. А Проскурин описывал героические и светлые черты своего народа. Куму они сейчас нужны?
Когда я впервые встретился с Петром Лукичом, ему только-только исполнилось пятьдесят лет. Писатель находился, что называется, в зените славы. Его книгами зачитывались и стар и млад. Режиссер Евгений Матвеев поставил фильм по мотивам выше упомянутых произведений «Любовь земная» и снимал другой – «Судьба». Словом, Проскурин тогда был известный и модный, время — застойным, а я – слушателем Военно-политической академии и одним из учредителей клуба «Военный журналист». Гостями нашего клуба уже были: Б. Полевой, К. Симонов, Т. Тэсс, А. Аграновский, Д. Ортенберг, С. Беглов, Ю. Озеров, Т. Гайдар. Следующим я пригласил Проскурина. И он пришел, и выступил, и не отпускали мы его четыре с половиной часа. Сообщаю об этом лишь потому, что встреча с Петром Лукичом по своей протяженности стала своеобразным рекордом нашего пресс-клуба, который (рекорд) так и остался не побитым. А мы, молодые офицеры-журналисты, были просто потрясены необыкновенно по тем временам смелыми и открытыми суждениями писателя: «Вчера у Леонида Максимовича Леонова состоялся банкет, — сказал Проскурин, снимая пиджак и вешая его на спинку стула, — поэтому я сегодня слегка потею. Но, уверяю вас, голова у меня ясная и мыслить она может точно так же, как без похмелья. Привычка. Это я так вам подробно все объясняю, потому что здоровье для писателя — на втором месте после таланта. Только крепкий, физически здоровый человек может написать что-то путное. А у нас сейчас, к сожалению, средний возраст руководителей писательского союза — далеко за семьдесят лет. Какое у них может быть здоровье. И положение с кадровой обстановкой на партийном Олимпе, увы, не дает мне лично оснований надеяться на омоложение руководства нашего профессионального союза. Это плохо, очень плохо. Ибо генерировать идеи в обществе, вообще двигать обществом могут и должны только люди молодые. Даже я уже староват для этого, хотя держусь, и уступать свое место в советской социалистической литературе пока что никому не намерен. Да, откровенно говоря, сейчас и немного таких пахарей, как ваш покорный слуга. Я не хвастаюсь, а просто называю вещи своими именами. Опять же я своим трудом каторжным заслужил право на правду. И все мое творчество откровенно поставлено на службу социализму. Всяких там либеральных наигрышей, заискиваний перед Западом у меня никогда не было, нет и не будет. Как говорится, не дождётесь!».
Это говорилось на пике застоя! Ещё увешанный всеми наградами СССР и стран соцсодружества Леонид Ильич Брежнев нами правил. Ещё его друг, Кириленко, радостно заявлял, что средний возраст членов Политбюро — семьдесят лет и это просто-таки здорово. Стоит ли говорить о том, что Пётр Лукич потряс меня своей прямотой и мудростью. И он отнёсся ко мне доверительно. С тех пор и до самой смерти писателя мы поддерживали очень добрые отношения. В различные издания я написал о нём свыше трёх десятков материалов. Но и просто так мы встречались за рюмкой. Рассказчик Проскурин был роскошный…
— Стихи я начал писать еще в войну. Когда служил срочную, в дивизионной газете «Тревога» опубликовал несколько своих виршей. Ничего, кроме барабанного грохота, в них не содержалось, но я увидел напечатанными свои поэтические упражнения, собственную фамилию, и это решило мою судьбу. Еще в погонах я сочинил драму и поэму в стихах, кое-что опубликовал в местных газетах и купил пишущую машинку. После службы завербовался на Камчатку, а все рифмованное оставил дома в ящике из-под немецких мин. И мыши съели всю мою поэзию. Так я перешел на прозу. За первый роман получил 35 тысяч. Решил продолжать писать, пока эти деньги не кончатся. Но беда в том, что на Камчатке из спиртного тогда продавались лишь спирт и шампанское. А я крепким спиртным регулярно должен был сбрасывать напряжение, возникавшее после запойного писания. Пришлось переехать на жительство к другу в Хабаровск. И все бы ничего, но его родственники захотели меня женить. Должен тебе заметить, что в молодости я был неотразимо статным красавцем. Однако бабы меня совершенно не интересовали – напропалую «крутил роман» с пишущей машинкой. Пришлось ретироваться в дом колхозника. Однажды я зашел в краевое отделение союза писателей, чтобы посмотреть на людей, которые отказывали в публикациях моих сочинений. Они собирались в местном ресторане. Был среди них рослый мужик Александр Матвеевич Грачев, корреспондент «Литературной газеты». Ему я и вручил очередной свой роман. Он не хотел его брать, все расспрашивал, не из тюрьмы ли я такой нахальный, а потом несколько дней молчал. Когда позвонил, извинился: я, говорит, проверял, у кого вы могли «содрать» все это добро. И выступил в своей газете: вот, дескать, пришел в корпункт здоровенный детина в бахилах, в штормовке, принес целый мешок рукописей и высыпал на стол. Почему, спрашивает, меня не печатают? А и в самом деле, почему? С поддержки Грачева один мой роман опубликовали тиражом в 200 тысяч экземпляров. Тогда-то я и понял, что писательским делом можно жить. Только надо ему отдавать всего себя, сильно вкалывать.
Второй мой роман «Корни обнажаются в бурю» попала к Леониду Соболеву. Он собрал несколько критиков, чтобы те высказали свое мнение. Но они говорили для своего внутреннего пользования, выясняя, кто из них умнее скажет. Всё равно я так переживал, что красавица жена Георгия Маркова, будущего нашего главы писательской организации, совала мне валидол. В результате, меня зачислили на высшие литературные курсы, где я не учился ни дня, а написал очередной роман «Горькие травы», если честно, одну из лучших моих вещей. Ты обязательно его почитай. И было мне в ту пору 36 лет, имел я двух детей. И вот с этого момента я уже начался как писатель. И уже больше трудностей с публикациями своих вещей не имел. Теперь у меня все из-под пера рвут: дай хоть что-то. Скоро подготовят шесть томов собрания моих сочинений. У меня-то и на десять-пятнадцать наберется, но больше, чем у Маркова нельзя — у нас тоже своя субординация. Хотя Симонову разрешили выпустить 10-томник, так то ж Симонов!
. . . В нашей литературе проблем хоть отбавляй, но никто же не хочет их даже ворошить. И тебе никто не даст о них написать. Вот навскидку одна из таких проблем: как поддерживать молодых, помогать им выбиться в люди. И смотри: создал нам Буревестник литературный институт имени собственного имени. А вдуматься: нужен ли он? Ведь если разобраться, оттуда выходят несчастные люди. Закончит человек этот вуз и получает юридическое право считаться писателем. Ему кровь из носу нужна книга, он ее и пишет, приносит в издательство. Потом берется за вторую, и тут начинается пробуксовка, потому что у молодого человека за плечами лишь десятилетка, однообразная институтская жизнь и полное незнание реальной народной жизни. Возникает трагедия – новоиспеченный инженер человеческих душ начинает пить горькую, требуя, чтобы его содержали. Этому бардаку способствуют и чисто объективные обстоятельства: у нас же огромная печатная база. Ей нужны для нормального существования пища, сырье. Поэтому публикуются даже мало-мальски приемлемые рукописи. Кое-то из молодых, пробивных в этих условиях находит свой путь: устраивается под крылом маститых покровителей, что особенно характерно для Москвы. Или входит в одну из противоборствующих группировок, которые тоже существуют возле нашей литературы. Здесь заручаются поддержкой и таким образом добиваются публикации своих опусов. А талантливая вещь где-нибудь на периферии так и остается в забытьи. И на этом скучном, сером и однообразном фоне какой же прекрасной выглядит творческая судьба того же Валентина Пикуля! А ведь у него только пять классов образования. У меня и то больше — шесть! Но не годы сделали нас взрослыми, а потом и писателями. Война научила нас мыслить. За короткое время она открыла нам то, что другой не узнает и за всю жизнь.
Помню случай. Мы только что вернулись в родные Косцы, что на Брянщине, освобожденные передовыми частями Советской Армии. Все вокруг было разрушено, испепелено. Жить нам приходилось в немецких землянках. В каждой — по несколько семей, близких по родству. Вместе со мной жил в землянке двоюродный брат восьми лет. Однажды он нашел капсюль от немецкого снаряда и поджег его. Оторвало ему пальцы. До сих пор помню, как нес его, окровавленного, в районную больницу за несколько километров. Сначала я бежал, потом выбился из сил и перешел на ходьбу. Но кровь из братовой руки хлестала через намотанную тряпку. Я понимал, что надо бежать, а не мог. Вот это чувство обреченности до сих пор живет во мне. Когда мы пришли в больницу, брату попросту «откусили» пальцы. Никаких препаратов, да что там препаратов — марганцовки и пенициллина тогда не было. Историю эту я впоследствии описал в «Тяге земли». Но вот тогдашнего своего чувство, ощущения, когда по тебе течет теплая кровь брата, а остановить ее ты не в силах, — я до сих пор по-настоящему описать не могу. Знать, учиться еще и учиться мне надо, брат Михаил.
Другая тема, к которой я пока что не готов – судьба отца — Луки Захаровича. В нашем посёлке Косицы он в своё время организовал колхоз имени Ильича. Потом взялся за раскулачивание соседей. Односельчане ему этого не простили. Поэтому отец перебрался в Назрань. Там стал главбухом мукомольного комбината. При ревизии обнаружилась крупная недостача. Отца арестовали. На малую родину он вернулся лишь в конце 1930-х. Года за два до начала войны у него случилось заражение правой руки и она стала сохнуть. Таких в народе зовут сухорукими. Ему выдали белый билет. Когда Севск заняли немцы, отец очутился в концлагере. Был он черноволос и черноглаз. Его приняли за цыгана и хотели расстрелять. Еле доказал, что русский. Вышел из концлагеря уже сломленный, почему и согласился сотрудничать с немцами. Будучи старостой, отец проявил рвение, позже отступил вместе с немцами. После освобождения Брянщины наши власти решили уже нас с матерью расстрелять, как семью предателей. Спас нас от верной гибели случайно проезжавший мимо глава района. Не умру, пока всё это не опишу.
. . . Я тебе признаюсь, что сознательно избрал такую форму повествования как эпопея. Это, пожалуй, самый сложный в литературе жанр. Но до эпопеи надо было пройти свой путь. У меня он оказался равен семнадцати годам. Не мог я осуществить этот свой замысел сколь-нибудь раньше в силу ряда причин. Недоставало знаний, культуры языка, то есть того, чем человек овладевает лишь переработав необходимое количество уже достигнутого в духовной культуре народа. И поставил перед собой я тоже практически непосильную задачу (прицеливаться всегда надо с упреждением и превышением): дать средней полосе Нечерноземья, из которой я вышел, крупный, обобщенный художественный характер и через него проследить те изменения, какие он претерпел на протяжении последних шестидесяти лет.
… Вот посмотришь: меня будут читать долго, потому что не колхозные дела центр моих романов, а любовь Дерюгина к ядреной Мане Поливановой. И это в моих романах главное.
. . . Почему-то с кинематографом у меня сложные отношения. Киношники очень сложный, хитрый и коварный народец: пока уговаривают тебя экранизировать роман, горы золотые сулят, а когда деньги государством отпущены, делают с авторским материалом, что им заблагорассудится. Вот тебе самый свежий пример. «Судьбу» снимать поручили Евгению Матвееву — прекрасному актеру и режиссеру толковому, этого у него не отнимешь. Но по моим соображениям, в роли Захара Дерюгина должен был сниматься парень, лет двадцати пяти, максимум — тридцати. А Матвеев эту роль взял себе. Ну и пошло все наперекосяк. По книге, если ты помнишь, двадцатисемилетний Захар лезет в окно своей возлюбленной Мане Поливановой. И это понятно, естественно, оправданно. А когда таким делом занимается 57-летний мужик, ничего кроме недоумения у меня, да и у зрителя это вызвать не может. Эпизод пришлось убирать. И вообще во многих местах сценарий трещал по швам, что не мудрено: актер в два раза был старше главного героя. Я спрашивал Женю: неужели тебе так трудно было подобрать другого актера? Только надо знать ураганную натуру Матвеева. Он мне говорит: «Как ты, Петя, не понимаешь, что Захар — моя лебединая песня! И не волнуйся, я все сделаю так, что комар носа не подточит. Это же кино!» Я и согласился с его резонами. А теперь вижу, что фильм не получился. Во всяком случае, не получился таким, как замышлялся. Хотя, может быть, мне так со своей колокольни видится, может, я что-то не понимаю.
. . . Я же впервые ввел образ Сталина в литературу. Об этом не говорят, не принято. Скажу тебе так: это не просто сложная, трагическая, а уникальная фигура в нашей истории, величина, мимо которой, как и мимо Ленина, не пройдешь никак. По уму-то и мимо Троцкого не проходить бы, но категорически не разрешают. Слава Богу, что мне хоть что-нибудь разрешили о Сталине написать. Я познакомился с личными охранниками вождя, с его поваром. Сталин любил носить стоптанные валенки, любил полежать в горячей ванне. Вино пил исключительно грузинское, которое в бочках охранники везли на руках, чтобы не испортилось от болтанки. Книг в его библиотеке насчитывалось свыше пяти с половиной тысяч. На более чем тысяче экземплярах есть его пометки. Не дали мне показать и его отношения с женщинами. А серьезная литература, если хочешь знать, стоит исключительно на отношениях полов. Но я понимаю моих запретителей: все человеческие страсти в пределах трех поколений — всегда горячая политика. К ней иной раз прикоснешься — обожжешься. Художник сильный, литератор большой к Сталину еще придет. Очень гигантская, на века эта фигура, кто бы что о ней ни говорил.
. . . Я хорошего ничего не вижу в будущем движении человека, да, откровенно говоря, и в движении нашего общества. Понимаешь, нас призывают (и правильно делают) создавать новую литературу, а биология человека-то старая. И от нее никуда не денешься.
…В свое время книги Петра Проскурина, как и всякого маршала советской литературы (а он был, безусловно, в ней маршалом) выходили многомиллионными тиражами. Сравниться с ним могли разве что В. Пикуль, А. Иванов, да вечный С. Михалков. Теперь этот писатель, повторюсь, увы, но забыт. Говорят, что феномен его популярности зиждился на недоразвитости, примитивности эстетического вкуса тех самых широких масс, именуемых советским народом. Отчасти это прискорбная правда. Самой читающей публикой в мире мы были исключительно по утверждению собственного агитпропа, а не по глубинной сути своей. И после того, как исчезло идеологическое давление на нас, мы стали запоем читать именно то, что нам по плечу: самую низкопробную литературу, решать скандинавские сканворды и смотреть по ящику всякие мыльные оперы. Не зря же публицист Максим Кононенко однажды написал: «Сорокин моему народу не нужен. Он ему не интересен. У моего народа другая культура. Культура эта проста, как угол панельного дома. Как пионерский барабан. На вершине этой культуры стоят телепередача «Поле чудес» и «Радио Шансон». Вот уже Леониду Якубовичу присвоено звание Народного артиста Российской Федерации. Мне очень симпатичен Леонид Аркадьевич, но звание Народного артиста за ведение телешоу с пылесосами и недорогими магнитофонами — это явно новое слово в культуре. И моему народу такое слово нравится».
Так что вовсе неудивительно, что Проскурин нынче забыт. Но и Сорокина те самые широкие массы никогда читать не будут даже под артиллерийскими стволами. И хрен бы с ним, с Сорокиным. А вот такого писателя как Петр Проскурин — талантливого самородка, создающего приличную, гуманистическую и интересную литературу для народа, — у нас сейчас, к великому прискорбию, нет. И я далеко не уверен, что в ближайшем будущем он появится с учётом той политики, которая сейчас возобладала и в литературе, и в обществе.
А Пётр Лукич умер осенью 2001 года от обширного инфаркта. Сумасшедший труд свел писателя в могилу. Прах его отправили на родную его Брянщину…
Михаил Захарчук
