Чехов Антон Павлович — великий российский писатель

Сегодня — день рождения самого светлого, самого здорового, и, наверное, самого мудрого, великого российского писателя Антона Павловича Чехова.
«Если бы у меня была охота заказать себе кольцо, то я выбрал бы такую надпись: «Ничто не проходит». Я верю, что ничто не проходит бесследно, и что каждый малейший шаг наш имеет значение для настоящей и будущей жизни» (А. Чехов, «Моя жизнь»).
В нашей стране регулярно проходят международные театральные Чеховские фестивали. В них принимают участие представители многих стран. И когда анализируешь это театральное движение, с некоторым даже удивлением для себя обнаруживаешь, что нашего Антона Павловича (по меньшей мере, его драматургию) хорошо знают практически во всём цивилизованном мире. Скажу даже больше: никто другой из русских классиков, включая Пушкина, Достоевского и Толстого, из признанных литераторов советского и постсоветского периода не имеет столь оглушительной мировой популярности, как Чехов. Почему так?
В общем-то, это – большая культурологическая и морально-мировоззренческая загадка. Как и всякое многомерное, полифоническое явление, она не имеет однозначного или хотя бы исчерпывающего ответа. Однако некоторые соображения высказать в связи с этим не грех, что и постараемся в дальнейшем предпринять. То есть попробуем хотя бы приблизиться к пониманию того, как же так получилось, что обыкновенный русский дипломированный врач, не предавший, к слову, клятвы Гиппократа и не бросавший своей профессии до конца жизни, писавший по его собственному признанию «дребедень всякую», «ерундишку», «жёванную мочалку», «канифоль с уксусом», «увесистую белиберду», «поганые пьесенки», «плоские шутки», — как этот писатель сумел в итоге покорить весь цивилизованный мир, опередив не только классиков-соотечественников, но и коллег, тех же драматургов со всех других стран. Он первым в мировой литературе отказался от суда над своими персонажами, от традиционной авторской точки зрения «устами героя». Читая его повести, пьесы и рассказы, мы приходим к выводу без назидательной подсказки автора, а лишь только потому, что автор всегда чётко разграничивает правильную и ложную постановку вопроса по жизни. Боле того, Чехов дал новый импульс самому понятию «драматург», который по его мнению прав лишь в том случае, когда «совершенно искренен». Сверх того: он оказал колоссальное влияние на всё развитие театральной культуры в ХХ веке и продолжает оказывать его (влияние) в веке ХХ1. До сих пор некоторые его постановки вызывают у зрителей тихое и вместе с тем сильнейшее потрясение. (Никогда не забуду, как Майя Плисецкая, поставившая, кстати, в Большом театре балет Р. Щедрина «Чайка», сказала: «Почти вся чеховская драматургия – колдовская драматургия»). Ведь это же никем неоспариваемый факт: Антона Павловича нынче ставят чаще, чем Шекспира, Бернарда Шоу, Теннеси Уильямса, Юджина О»Нила и других англоязычных и потому сильно «раскрученных» авторов. И переводят его чаще, чем кого-либо. Потому, что откровенно говоря, не было в литературе всего человечества другого такого виртуоза-поэта, который безо всякого нагромождения ультрамодных вывертов и всяческих ужасов, при помощи только одной тихой, интеллигентно-сдержанной лирики мог исторгать из душ людских столько возвышенных чувств и даже слёз. Так в чём же он, секрет Чехова, тайна магии его пьес, всего его творчества?
Наверное, в том числе (если не прежде всего), — в неповторимой, уникальной личности писателя. Не в смысле, как индивида, что и в доказательствах-то не нуждается, а как творца, рядом с которым нам и поставить некого. Он прожил на свете всего-то сорок четыре года, но нам кажется, что бы патриархом-классиком – таким мощным воздействием обладает на всех нас его объёмное творчество. Заявив в молодости коротко, но ёмко: «В человеке должно быть всё прекрасно: и лицо, и одежда, и душа, и мысли», — он и свою тоже короткую жизнь прожил с потрясающей воображение точностью этому девизу. Чехов был удивительно красивым человеком, природой щедро наделённым приятной внешностью, стройностью, ростом и гибкостью необыкновенными. Имел завораживающий голос и почти магнетический взгляд светло-карих глаз. Честность в общении с людьми, в собственных поступках исповедовал запредельную, для окружающих – трудно постижимую. Для одних людей он был «человеком будущего». Горький вообще полагал, что его литературный друг и учитель «родился немножко рано». Другие считали, что Чехов – законченный эталон эллинского совершенства в душевной и физической красоте, в мудрости, в понимании своего человеческого долга. Антон Павлович действительно обладал безупречным нравственным чувством и прозрачным, как горный хрусталь этическим чутьем.
Вот вам, читатель, в доказательство сказанного потрясающий нравственный кодекс, выстраданный самим Чеховым: «Воспитанные люди, по моему мнению, должны удовлетворять следующим условиям:
Они уважают человеческую личность, а потому всячески снисходительны, мягки, вежливы, уступчивы. Живя с кем-нибудь, они не делают из этого одолжения, а уходя, не говорят: с вами жить нельзя! Они прощают и шум, и холод, и пережаренное мясо, и остроты, и присутствие в их жилье посторонних.
Они сострадательны не к одним только нищим и кошкам. Они болеют душой и от того, чего не увидишь простым глазом.
Они уважают чужую собственность, а потому и платят налоги.
Они чистосердечны и боятся лжи, как огня. Не лгут они даже в пустяках. Ложь оскорбительная для слушателя и опошляет его в глазах говорящего. Они не рисуются, держат себя на улице так же, как дома, не пускают пыли в глаза меньшей братии. Они не болтливы и не лезут с откровенностями, когда их не спрашивают. Из уважения к чужим ушам, они чаще молчат.
Они не унижают себя с той целью, чтобы вызвать в другом сочувствие. Они не играют на струнах чужих душ, чтобы в ответ им вздыхали и нянчились с ними. Они не говорят: «Меня не понимают!» или «Я разменялся на мелкую монету!» потому что всё это бет на дешёвый эффект, пошло, старо, фальшиво.
Они не суетны. Их не занимают такие фальшивые бриллианты, как знакомства с знаменитостями. Делая на грош, они не носятся со своей папкой на сто рублей и не хвастают тем, что их пустили туда, куда других не пустили. Истинные таланты всегда сидят в потёмках, в толпе, подальше от выставки. Даже Крылов сказал, что пустую бочку слышнее чем полную.
Если они имеют в себе талант, то уважают его. Они жертвуют для него покоем, женщиной, вином, суетой. Они горды своим талантом. Так они не пьянствуют с надзирателями мещанского училища и с гостями Скворцова, сознавая, что они призваны не жить с ними, а воспитывающе влиять на них. К тому же они брезгливы.
Они воспитывают в себе эстетику. Они не могут уснуть в одежде, видеть на стене щели с клопами, дышать дрянным воздухом, шагать по оплёванному полу, питаться из керосинки. Они стараются возможно укоротить свой половой инстинкт. Они не трескают походя водку, не нюхают шкафов, ибо они знают, что они не свиньи. Пьют они, только когда свободны, при случае. Ибо им нужен здоровый дух в здоровом теле».
Что сразу приходит на ум после знакомства с этими глубоко нравственными императивами Чехова? А то, что и до него и после едва ли не все более менее известные русские писатели жаждали строить свою жизнь согласно велениям совести или же по основным христианским заповедям. Да ни у кого, положа руку не сердце, этого не получалось так как у Чехова. Один плохо совладал со своей похотью, другой больше любил себя в литературе, чем литературу в себе, третий пресмыкался перед властью, а четвёртый… Да что там говорить: несть числа душевным и нравственным изъянам у тех, кого мы полагаем классиками русской литературы. И, как читатель понимает, не о том же речь, конечно, чтобы противопоставлять их всех одному Антону Павловичу. И уж, тем более, не пытаюсь я сотворить безгрешного ангела из драматурга, чем бы только оскорбил память об одном из самых любимых своих писателей. Но ведь и то правда, что изначально, в молодости, Чехов-то был вполне даже заурядным обывателем, как и большинство из нас, эту непростую жизнь живущих.
Из письма А. С. Суворину: «Напишите-ка рассказ о том, как молодой человек, сын крепостного, бывший лавочник, певчий, гимназист и студент, воспитанный на чинопочитании, целовании поповских рук, поклонении чужим мыслям, благодаривший за каждый кусок хлеба, много раз сечённый, ходивший по урокам без калош, дравшийся, мучивший животных, любивший обедать у богатых родственников, лицемеривший и Богу и людям без всякой надобности, только из сознания своего ничтожества, — напишите, как этот молодой человек выдавливает из себя по каплям раба и как он, проснувшись в одно прекрасное утро, чувствует, что в его жилах течёт уже не рабская кровь, а настоящая человеческая».
Это же Чехов о себе написал! И следующие признания тоже о себе! «Из всех беллетристов я самый ленивый». «Ленюсь гениально, лень моя изумительная!» «В моих жилах течёт ленивая хохлацкая кровь, ленюсь я по-прежнему». «Провожу дни свои в праздности». «Я хохол, я ленив. Лень приятно опьяняет меня, как эфир». «Хохлацкая лень берёт верх над всеми моими чувствами». «Мне надо учиться, учить всё с самого начала, ибо я как литератор круглый невежа». «Скучища, — написал Антон Павлович о своём рассказе «Огни», — и так много философомудрия, что приторно. Перечитываю написанное и чувствую слюнотечение от тошноты: противно!» И поэтому (из-за вышеперечисленных прегрешений), ставит себя в писательской табели о рангах на тридцать седьмое место, а вообще в русском искусстве – на девяносто восьмое! Однако и в этой цифре ему почудилось самовосхваление, потому что в письме таганрогскому родственнику замечает: «В Питере и Москве Чайковский составляет теперь знаменитость №2. Номером первым считается Лев Толстой, а я — № 877».
Сделаем, конечно, скидку на великую скромность писателя, на постоянное, так привычное для него самоуничижение, на его неизбывное желание: «Всегда, везде дрессировать и дрессировать себя!» Да на всякое иное привходящее обстоятельство можем обратить внимание. Но в любом случае мы вынуждены будем подивиться безальтернативному жизненному подвигу Чехова. Своей волей железной и целеустремлённостью неслыханной он выковал из себя величайшего писатели и непревзойдённого драматурга! В самом деле, трудно, если вообще возможно, понять, как этот южанин, словно «отец перестройки» Михаил Горбачев, почти хохол, в юности лишённый вкуса и нормального семейного воспитания, совершенно далёкий от высокой стихии того языка, на котором писали до него Пушкин, Гоголь, Тургенев, Толстой, не знавший элементарных законов и требований этого языка, стал после шести или семи – не важно – лет изнурительной подённой газетной работы крупнейшим, для многих – недосягаемым мастером русского литературного слога, раз и навсегда овладев его тайной космической магией? Всё это тем более удивительно, что по общему признанию людей, знавших семейство Чеховых (семья насчитывала пять братьев и сестру – М. З. ), старший брат Александр был от природы наделён несравненно большими литературными способностями, чем следующий за ним Антон.
А чего стоит другой безальтернативный подвиг Антона Павловича – его поездка на Сахалин. Как писал Корней Чуковский: «Он отправился туда, куда обычно людей гнали силой, через всю Сибирь за тысячи и тысячи вёрст, поехал не по железной дороге, которой тогда ещё не было, а на лошадях, в таратайке, в распутицу – по «единственным в мире» кочкам, колеям, ухабам, нередко ломавшим колёса и оси, выворачивавшим из человека всю душу. Его так жестоко трясло всю дорогу, особенно начиная от Томска, что у него разболелись суставы, ключицы, плечи, рёбра, позвонки: его чемоданы то и дело взлетали на каждом ухабе, руки-ноги у него коченели от холода, и есть ему было нечего, так как он по неопытности не захватил с собой нужной еды, и несколько раз только чудо спасало его от смерти: однажды ночью его опрокинуло и на него налетели две тройки, а в другой раз, идя по сибирской реке, его пароход налетел на подводные камни. Но дело, конечно, не в этих опасностях, а в тех бесчисленных лишениях и муках, которые претерпел он в пути. Необходима была железная воля, чтобы, испытывая невыносимые муки от езды по бездорожью Сибири, не повернуть откуда-нибудь из Томска домой, а проехать до конца все одиннадцать тысяч верст».
Добавим: не будучи понятым в своём предприятии никем! То есть буквально, ни один близкий, знакомый или просто симпатизирующий Чехову человек не дал себе труда вникнуть в колоссальной значимости патриотический поступок писателя. А ведь он на самом деле с неотразимой наглядностью, неторопливо и подробно, методично и тщательно с цифрами в руках доказал в своём труде «Остров Сахалин» всю бездарность и глупость «царской каторги», тупое и злостное издевательство власть имущих, жирных и сытых над бесправной человеческой личностью. Чехов один (!) сделал перепись всего населения Сахалина, заполнив для этого 10 (десять!) тысяч специальных учётных карточек. Он выполнил свой долг перед наукой, медициной, если хотите — перед Отечеством и своим народом. И при этом сделал всё от него зависящее, чтобы о его героизме все как можно быстрее забыли. Вы себе представляете, дорогой читатель, если бы сейчас какой-нибудь литератор или политик предпринял поездку за свой счёт на Сахалин и сделал там опять-таки на свои средства перепись всего местного населения, — воображаете, какой бы мутный пиарный поток на нас хлынул со всех СМИ! А Чехов спокойно записал в дневник: «Путешествие было вполне благополучное. Дай Бог всякому так съездить». Его героизм был застенчив, патриотизм стыдлив, а собственным творчеством Антон Павлович никогда не обольщался – вот качества, которые, похоже, напрочь исчезают из нашего общественного бытия. И ими, в том числе, подпитывается зарубежный мир, постоянно обращающийся к сочинениям нашего выдающегося соотечественника.
Этим самым я вовсе не хочу утверждать, что нравственность творца находится в прямой зависимости от глубины и масштабной содержательности его творчества. Вольтер был подлым человеком, но в трудах своих выглядел завидно привлекательным, и вся Европа к нему прислушивалась. Однако если случается уникальное, из тысячи тысяч раз единственное — и высокие жизненные, морально-нравственные принципы пишущего совпадают с основными идеями его творчества – образуется некий высший, надпланетарный симбиоз, созидательный заряд невероятной силы и неподвластный времени. Таковы жизнь творчество Чехова, из которых люди до сих пор черпают то, чего им в каждое конкретное время недостает. Только творец этот неисчерпаем, потому что как никто иной сумел изучить человеческую породу. Трезво, спокойно, без надрыва и пафоса смог оценить её, поскольку умел с медицинской твёрдостью и выдержкой смотреть правде в лицо. А тяга к правде во все времена велика во всём мире. Хотя, положа руку на сердце, для современников, да и для последующих исследователей творчество Антона Павловича по сути своей, как было, так и продолжает оставаться загадкой. Вспомним, в разное время Чехова называли то оптимистом, то безнадёжным пессимистом, то лириком и скептиком, то романтиком и реалистом. А ещё — мистиком, нытиком, стоиком, «воспевателем» и «плакальщиком». Иван Бунин раздражённо писал, что «красота «Вишнёвого сада» — мнимая». Правда, на закате дней своих вынужден был, скрепя сердце, признаться: «Очень зоркие глаза дал ему Бог!» Другие весьма крутые общественные русские авторитеты твердили о «неопределённости» авторского облика Чехова. Третьи ретивые служители идеологии неуёмно приспосабливали писателя под свои корыстолюбивы нужды. Ещё в начале века он многим казался слишком простым. («В нём всё ясно до прозрачности» В. Короленко). Потом Чехова обозвали «устаревшим». В двадцатые и тридцатые годы – безнадёжно устаревшим. Чуть позже Антон Павлович стал вдруг «модным» и даже «буревестником», «провозвестником». Сегодня у нас и за рубежом Чехова чаще ставят в театре абсурда с лютой экзистенциальной и даже восточно-мистичной подоплёкой. Да что там говорить, если в популярном столичном Театре имени Евг. Вахтангова не менее популярный прибалтийский режиссер Римас Туминас изобразил «Дядю Ваню», как писал один критик «с веселяще-истеричным эффектом». Там Сергей Маковецкий, исполнитель главной роли, подвыпив, пытается на столе насиловать женщину. На глазах у изумлённого зала. Следующий шаг по пути освоения классического наследия Чехова отечественными интерпретаторами, надо полагать, возможен уже лишь в знаменитом анекдотическом варианте: «Режиссер Роман Виктюк так «поставил дядю Ваню», как его ещё никто не ставил».
Можно понять иностранных режиссёров и продюсеров, которые в погоне за популярностью и прибылью визгливо извращают Чехова, меряя его на свой куцый аршин. Но российские-то театральные творцы должны по определению знать лучше и глубже творчество своего гениального соотечественника. Почему же они, готовясь к юбилею Великого Мастера Театра, заставившего в течение целого столетия весь мир вникать в бесконечное таинство своих трепетных и мудрых мыслей, обращаются к странным сценическим рефлексиям людей, как оказывается, совершенно чуждых русской культуре?
Которые (чуждые люди) ведь никогда, ни за какие коврижки не проникнутся великой тревогой и болью Чехова, недвусмысленно писавшего другу Суворову: «Я хотел только сказать, что современные лучшие писатели, которых я люблю, служат злу, так как разрушают. Изощряют свою фантазию до зелёных чертиков… Компрометируют в глазах толпы науку и третируют с высоты писательского величия совесть, свободу, любовь, честь, нравственность, вселяя в толпу уверенность, что всё это, что сдерживает в ней зверя и отличает её от собаки и что добыто путём вековой борьбы с природою, легко может быть дискредитировано «опытами», если не теперь, то в будущем. Неужели они заставляют «обновляться»? Нет, они заставляют Францию вырождаться, а в России они помогают дьяволу размножать слизняков и мокриц, которых мы называем интеллигентами. Вялая, апатичная, лениво философствующая, холодная интеллигенция, которая не патриотична, уныла, бесцветна, которая пьянеет от одной рюмки и посещает пятидесятикопеечный бордель, которая брюзжит и охотно отрицает всё, так как для ленивого мозга легче отрицать, чем утверждать. Вялая душа, вялые мышцы, отсутствие движения, неустойчивость в мыслях. Где вырождение и апатия, там половое извращение, холодный разврат, выкидыши, ранняя старость, брюзжащая молодость, там падение искусств, равнодушие к науке, там несправедливость во всей своей форме. Общество, которое не верует в Бога, но боится примет и чёрта не смеет и заикаться о том, что оно знакомо со справедливостью».
И скажите после этого, что не провидцем был Антон Павлович, не о состоянии нынешнего нашего «интеллигентного общества» написал он чуть больше ста лет назад? У меня так прямо мурашки по коже пробежали, когда вспомнил вдруг, как совсем недавно к дочери, работающей в управлении взаимодействия со средствами массовой информации Генеральной прокуратуре обратилась девица из телевидения. Дальше их диалог: «Ну чем вы нас можете порадовать?» — «Если вы имеете в виду информацию, то только вчера на сайте Генеральной прокуратуры выставлено свыше двух десятков сообщений на самую различную тематику» — «Я смотрела. Там одна скукотища. А что-нибудь вкусненькое есть?» — «Мне затруднительно понять, что вы имеете в виду» — «Ну, скажем, может быть, какая-нибудь мамаша выбросила свой плод на мусорку или в унитаз…».
Вот против подобного падения нравов Чехов выступал всем своим творчеством.
…Позволю себе закончить эти небесспорные заметки вот какими малоизвестными сведениями из жизни великого русского писателя, чье сто шестидесятилетие мы собираемся отметить.
В 1892 году Чехов покупает в Подмосковье разорённое и обглоданное имение Мелихово (ныне оно в городе Чехове – М. З. ). И высаживает в нём (собственноручно!) более тысячи вишнёвых деревьев, а так же десятки, сотни елей, клёнов, вязов, сосен, дубов и лиственниц. Через несколько лет Антона Павловича достаёт чахотка, и он селится в Крыму на выжженном пыльном участке, где (совершенно верно!) с таким же увлечением, как и в Подмосковье, сажает черешни, шелковицу, пальмы, кипарисы, сирень, крыжовник, розы и, конечно же, свои любимые вишни. Даже, если бы этот фанатично влюблённый во всякую флору писатель земли русской ничего более в своей жизни не сделал, он всё равно бы вызывал наш восторг и удивление своим созидательным подвижничеством. Ведь после него остались сады не только книжные. Однако в добавок ко всему на бумаге написанному и в почву высаженному Антон Павлович ещё отметился на этой бренной земле следующими добрыми делами.
Создал в Москве первый Народный дом с читальней, библиотекой, актовым залом, театром. В Крыму обустроил первую биологическую станцию. Несколько раз покупал и выслал на Сахалин в тамошние школы многие тысячи книг. В том же Подмосковье Чехов выстроил одну за другой три школы для крестьянских детей. А заодно – колокольню, пожарную подсобку и шоссейную дорогу на Лопасню. В Крыму тоже построил школу. Мало кому известно, что Антон Павлович поставил в своём Таганроге памятник Петру 1. Причём, сам договорился со скульптором Марком Антокольским, сам организовал отливку и на собственные деньги доставил её Через Марселький порт в Таганрог. И даже сам место подобрал для памятника! В своем родном городе Чехов обустроил самую большую по тем временам периферийную библиотеку России, отдав туда две тысячи собственных книг с дарственными автографами. Такое собрание цены не имеет. Затем в течение 14 (!) лет Антон Павлович присылал в эту библиотеку ящиками новые книги. Находясь в Ницце в конце девяностых годов, пишет: «Чтобы положить начало иностранному отделению библиотеки, я купил всех французских классических писателей и на днях послал в Таганрог. Всего 70 авторов, или 319 томов». А как не отметить работы Чехова на холере, когда он один, без помощников, а только со своей родной сестрой Марией обслуживал 25 деревень! На помощь голодающим в неурожайные годы писатель отправил свыше полусотни тысяч рублей – деньги по тем временам совершенно фантастические. Ежегодно в подмосковном Мелихово Чехов, по свидетельству его сестры принимал до двух тысяч больных, да ещё снабжал их за свой счёт лекарствами.
…Антон Павлович очень хотел создать на берегу речки Хорол литературную колонию. Не получилось. Как не удалось ему открыть в Москве ночлежный дом и санаторий для больных педагогов в Крыму, к чему долгие годы очень стремился да царская бюрократия помешала. И, тем не менее, когда Чехов умер, после него осталось не только двадцать томов на весь мир прославленной прозы, не только десять тысяч написанных ему писем и аккуратно им сохранённых, не только построенные им школы, библиотеки, дороги, памятники, посаженные сады, но и добрая память о нём великого множества людей. Не вообще народа, а совершенно конкретных людей. Таких, как ялтинская жительница Варвара Харкеевич.
В 1903 году, когда Антону Павловичу оставалось жизни всего-то пару месяцев и об этом уже знали все окружающие, а сам он, как врач, — прежде всего, эта женщина попросила писателя починить в Москве её старые часы. Приехав в белокаменную, Антон Павлович немедля отнёс хронометр часовщику на Кузнецком мосту. Через две недели мастер сказал: «Часы никуда не годны!» Писатель сообщил об этом вердикте Харкеевич. Другой бы на этом счёл свой долг исполненным. Только не Чехов! Он прибавил, что попробует продать старые часы, доложит немножко денег и купит новые. Женщина с радостью, конечно, согласилась. И уже смертельно больной писатель самолично продал часы, купил новые, сам отправил их в Ялту с припиской: «Часы прямо-таки великолепные. Купил я их с ручательством на сто лет, у лучшего часовщика – Буре, торговался долго и основательно».
Ничто не проходит бесследно…

Михаил Захарчук.